Провожу ногтями по твоему равнодушному к жизни лицу, чтобы отогнать насекомых. Любовь смешалась со смертью и подступила к горлу в виде тошноты.
Родственные души не могут быть разлучены.
Колокола засеребрили громче. Мои руки в холодной панике рвут безупречное, всё в заплатках, платье, и ты почти без стыда светишь несвежим исподним.
Через занавешенное дымом окно громыхает ракетами и проклятиями. Должно быть, за холмами стался очередной внутренний конфликт, бессменная гражданская война. Мой защищающийся от бывших сограждан народ подобен полумёртвой пиранье, которую жрёт кит, не в силах переварить.
Наконец-то нитка попала в игольное ушко.
Родственные души не могут быть разлучены.
Сначала тебя? Или себя? Никогда не держал в руках иголку. А ты не подскажешь – струйка свернувшейся крови изо рта мешает живой речи. Да и смерть заставлет держать все слова по ту сторону голосовых связок.
Тонкий металл впивается в твою пергаментную кожу под поскрипывание половиц. Нитка, как лакей, следует за иголкой, выползая из тела и снова с ним встречаясь.
Совсем скоро серебристые звоны колоколов пересекут покосившийся порог и заберут нас с собой – звенеть для пороховых выхлопов и одуревших от бомбёжек ласточек, медленно падающих с неба.
К тому времени мы с тобой уже будем едины.
Родственные души не могут быть разлучены.
Твоя оболочка не перечит ржавой иголке. Даже десяткам уколов. Даже сотням маленьких прошитых отверстий; но на сотни у меня, как всегда, не хватает времени. Я баюкаю надежду, что хотя бы тебе уже не болит.
Тени прокаженных расступились, когда трава по ту сторону окна загорелась, коснувшись искорки с вонючего военного неба. Мне стало лучше видно то, как сильно багровая нитка просится к моей коже.
И я ткнул иголку в своё брюхо. Оказалось больнее, чем ожидало воображение. Воссоединяться – всегда болезненная участь.
Родственные души не могут быть разлучены.
Пожар по ту сторону оконной рамы попытался закричать яростнее, но не справился своим смолистым кличем перебить звуки техники.
Иголка тревожит мою безобразную кожу, но мне стало немного яснее дышать, когда я, вернувшись мыслью из военных полей, вспомнил, зачем в моих руках оказались иголка с ниткой.
Она нещадным образом померла в нашей хилой комнатушке. Я долго просил ее вернуться, но она лишь заморгала пустыми глазами и засмердела.
Мне пришлось потерять ее на время. Лишь на бьющие колоколами мгновения.
Родственные души не могут быть разлучены.
Я закончил шитьё и, вроде бы почувствовав то самое единение, лёг на ее наготу, прикрыв её своим мешковатым телом.
Теперь я уверен, что не потеряю ее душу в бесконечной пустоте, когда огонь из оружия врага выбьет меня из оболочки.
Колокола засеребрили просто невыносимо. Я посмотрел в ее ослепленные темнотой глаза и мысленно поцеловал их.
Дверь распрощалась с петлями, раздался гомон и механическое клацанье.
Грохот в сторону моей головы разорвал тягучий воздух. Мне пришлось сильнее держать иголку, чтобы не потерять ее в черноте, созданной короткой болью внутри черепа.
Родственные души не могут быть разлучены
–Интересная штука,– заговорил приемник знакомым голосом.– Давно не видела ни у кого радио.
– Мне нравится слушать кого-то чтобы не чувствовать себя одиноким ,– улыбаясь ответил я
– Глупый. Я в твоей голове.
Девушка поднимает приёмник и протягивает его мне. Он в кожаном чехле, вытершемся по краям. Чехол цвета кабачковой икры, устало-рыжий. А ручки настройки, хромированные и шершавые на ощупь, кажутся почти драгоценными.
Я сажусь поудобнее, по-турецки, крутит ручку, глядя на красную полоску индикатора, и ловит волну на итальянском языке.
– Красивый язык, да?
– Пожалуй, да,– соглашается девушка.– Итальянский?
– Ага. Я развлекалась у бабушки. Моя подруга знала много языков.– В моем голосе лёгкая грусть.– Я заставлял ее угадывать, на каком языке. И угощал клубникой и малиной, пока она не просила сжалиться над ней.
Девушка тихо смеётся:
– Сжалиться – это про клубнику, малину или языки?
– Это обычное мужское кокетство,– чуть усмехнувшись, ответил я.– А вот это на каком языке?
– Сербский.
– А это?
– Турецкий.
– Всё знаешь, как с тобой играть… Это?
– Японский,– терпеливо говорит девушка, но глаза её смеются.
Я, ещё раз взвесив на ладони крошечный радиоприёмник, отдал его девушке.
– У тебя на ноге цветы. Я видел, когда ты приподняла юбку. Девушка кивает и снова обнажает ноги почти до колен. Я рассматриваю цветы, неуловимые, как живые на тёплом ветру и, решившись, дотрагиваюсь кончиками пальцев.