— А вот, пожалуйста, такая подробность. Если не ошибаюсь, вы в тот вечер еще что-то гладили… Брюки, кажется?
— Не ошибаетесь. Брюки.
— Нет, давайте по порядку. Итак, потерпевший уснул, а вы гладили ему брюки? Как это понимать?
— Так понимать, что включила утюг и погладила.
— Вот-вот. Ну как? Вам самой не кажется это странным?
— Что ж тут странного? Солидный человек, между прочим, кандидат, не ханыга какой-нибудь…
— Странно, что, отгладив вашему кандидату брюки, вы тут же открываете все четыре конфорки… Ведь когда гладят костюм, подразумевается, что будет утро, что человек пойдет на работу… Но какое же утро, если вы тут же открываете газ?!..
— Ну и что?
— Вот и сдается мне, что это была ваша минутная вспышка, а не какой-нибудь заранее обдуманный план. Вменяется же вам наличие плана. Обдуманного… Понимаете разницу?
Она равнодушно пожимает плечами. Смотрит на меня без всякого интереса.
— Кстати, чья это была идея… ночевать на кухне?
— Ну какая там идея… Комнату только отштукатурили, все свежее, не продохнешь…
— И вы решили постелить ему на кухне?
— Да, постелила раскладушку.
— А себе?
— Что — себе? Мы с ним и на одной вполне умещаемся.
— Так. Ясно. Скажите, Валя… Можно я вас по имени?
— Пожалуйста.
На вид ей лет двадцать шесть — двадцать семь. Лицо миловидное, простое, волосы собраны в бесхитростный пучок. Мы сидим в камере следственного изолятора, сидим друг против друга, лицом к лицу.
— Видите ли, — говорю я с терпеливой мягкостью, — ваше дело на первый взгляд кажется простым и ясным. В целом я согласна с выводами следствия, но кое-что меня все-таки сильно смущает. Вот, пожалуйста. В тот самый вечер вы идете в театр и там видите потерпевшего Федяева с незнакомой женщиной. Следствие утверждает, что в эту самую минуту у вас зародилось желание отомстить. Так? То есть, как видите, опять подразумевается наличие плана…
— Ну, не знаю.
— Что — не знаю?
Она молчит. Надо набраться терпения.
— Ну хорошо. А что это вообще за личность — Федяев? Как вы можете его охарактеризовать?
— Личность как личность. Хороший человек.
— Хороший?
— Да.
— Послушайте, Валя… Вы понимаете, что вы совершили? Вам говорил следователь? Ну вот. Я ваш адвокат. Я хочу вам помочь. Мне нужно, не мне, а суду это нужно, чтобы вы рассказали всю правду…
— Что рассказывать?
— Все как было. Вы и Федяев, очевидно, находились в каких-то отношениях?
— Ну допустим. Находились.
— Видите, это как раз недостаточно отражено в материалах следствия. Вы что, не показывали об этом?
Этот мой вопрос почему-то смешит ее. Она слегка оживляется, и я вижу на ее лице совсем не страдальческую ухмылку:
— Нет, не показывала.
— Вы что-то слишком веселитесь, — не выдерживаю я.
— В смысле — поплакать придется?
— В смысле статья у вас серьезная. Вам следователь не говорил? Прямо мужская статья. Срок большой.
— Большой, — откликается она как ни в чем не бывало. — От трех до десяти.
Некоторое время мы сидим молча.
— Вы напрасно так ведете себя.
— Как — так?
— Меня ведь сразу резануло. Как только с вашими показаниями ознакомилась. Вас следователь спрашивает, а вы готовы подтвердить все что угодно. Просто подстраиваетесь под версию…
Она в очередной раз пожимает плечами.
— Неужели вам безразлична ваша судьба?
Молчит. Смотрит без всякого выражения. И это не игра. Ей, кажется, действительно все равно. И тогда я говорю:
— Вы только не отчаивайтесь. Не поддавайтесь настроению.
— А я и не отчаиваюсь, с чего ты взяла.
И тут я вижу, или мне это кажется, что она смотрит на меня насмешливо, пожалуй, даже с долей превосходства.
— Вот что, Костина, — говорю я официальным тоном. — Давайте вести себя разумно. Я еще раз призываю вас отнестись со всей серьезностью. Давайте работать. И, пожалуйста, бросьте эту вашу фамильярность, этот тон, тыканье и все прочее. Если я вам не нравлюсь или вы мне не доверяете, можете от меня отказаться, ваше право. И не молчите, не молчите! Не в ваших интересах…
— Да нет, чего же, — отвечает она просто, — вы мне нравитесь.
— А тогда, пожалуйста, отвечайте серьезно на мои вопросы.