Так была поставлена точка над i. Провинциальная богиня не поняла уездного Дон-Кихота. Богиня не умела мыслить отвлеченными категориями. Штабс-капитан из местного гарнизона был ей понятнее. Она знала, чего хочет штабс-капитан, и не понимала Беклемишева. Она недвусмысленно намекнула печальному рыцарю на свое земное происхождение.
Беклемишев хотел застрелиться. Но, не сделав этого сразу, он уже не возвращался к мысли покончить со своей любовью столь тривиальным способом. Ему показалось, что есть лучший выход.
Почему он отправился в Южную Америку? Может, потому, что еще в детстве, изучая английский, прочел записки Уолтера Рэли, королевского пирата и царедворца. Может, сказочная страна Эльдорадо привлекла его. А может, Амазонка показалась ему достаточно широкой и глубокой, чтобы утопить в ней свою неразделенную любовь…
Ручеек слов перестал течь… Ромашов приоткрыл глаза. Мухортов, пощипывая бородку, смотрел в сторону.
— Так, — подбодрил его Ромашов. И подумал, что предисловие несколько затянулось. Если Мухортов решил его усыпить, то он может быть доволен. Цель почти достигнута.
— Он написал отчет о путешествии, — медленно произнес Мухортов. — Потом… Понимаете? И послал его в столицу…
— Допустим, — сказал Ромашов. Аптекарь снова пощипал бородку.
— Это было еще до революции. Он так и не получил ответа. Отчет затерялся. Я предлагал Сергею Сергеевичу помощь. Но он сказал, что не имеет смысла… Сердился, как только я затрагивал эту тему… Щепетильный человек… Гордый… Отвергнутый… Теперь вы понимаете, для чего я рассказал историю его любви. Непризнание — это вторая травма…
— Подождите, — перебил его Ромашов. — А откуда у вас такая, м-мм… уверенность, что ли, в научной ценности его работы?
— Честно говоря, — сказал, подумав, аптекарь, — У меня не было уверенности… До последнего времени… Я… Не знаю, как выразиться поточнее… Словом, я сидел у Беклемишева, когда почтальон принес газету с первым сообщением об обезьянах… Сергей Сергеевич, надо сказать, очень сдержанный человек. Не бесстрастный, а именно сдержанный. На его лице вообще нельзя ничего прочитать. Только очень близкие люди понимают, когда он волнуется или сердится… И я… я заметил, что обезьяны его взволновали. И имел неосторожность спросить… И он сказал мне’ “Вам этого не понять, Мухортов. А я уже видел их однажды. И при очень странных обстоятельствах И знаете что, дорогой мой Мухортов, мне казалось что я присутствую при конце света”. Потом он замолчал, замкнулся. Что бы вы подумали на моем месте?
— Не знаю, — покачал головой Ромашов. — На основании таких незначительных фактов гипотезы строить трудно. Это все, что вам известно?
— Да. Нам не довелось больше поговорить. К Сергею Сергеевичу приехали родственники. Тужилины. В доме ежедневно гости, шум, суета. Сейчас Тужилины собираются на рыбалку. Меня приглашают принять участие…
Ромашов зевнул. Провинциальные оракулы его не занимали. Сосенск и Амазонка не укладывались на одной плоскости. Воображение отказывалось искать глубокую связь между нынешними событиями и теми, давними. “Конец света”. Это уже пахло мистикой. Кроме того, если отчеты Беклемишева и существуют, ценности они наверняка не представляют. Иначе ими давно бы заинтересовались.
— Вы не знаете Беклемишева, — сказал аптекарь, будто угадав его мысли. — А я живу с ним рядом несколько десятков лет. Вы могли бы найти отчеты. Не обязательно лично вы… Но вы понимаете?..
— Понимаю, — улыбнулся Ромашов. — Только не все. Ведь отчеты кто-то читал. И этот кто-то, возможно, не был профаном…
Аптекарь задумался.
— Тогда и сейчас, — сказал он медленно. — Тогда было одно. Сейчас — другое. Вспомните, как относилась официальная наука к изобретениям Попова, Столетова, Кибальчича, наконец.
В словах Мухортова не было резона. И Ромашов не торопился обещать ему что-либо. Одно дело — Попов. И совсем иное — Беклемишев. Попов был изобретателем, а Беклемишев — оракулом. Сравнению эти фигуры не подлежали.
Мухортов потоптался в прихожей, уныло пощипал бородку, церемонно раскланялся и закрыл за собой дверь. Ромашов не стал его останавливать. Присел к столу, отхлебнул из стакана остывший чай и засмеялся. Потом подошел к окну. На Сосенск уже опустился вечер. По стеклу струились редкие капли налетевшего дождика. Ветер легонько раскачивал ветви деревьев. Сыпались листья. На улице было темно и пустынно. Ромашов зажег свет и убрал со стола посуду. День кончился, можно было ложиться спать.
Уже натягивая одеяло на подбородок, Ромашов подумал, что надо попросить Мухортова познакомить его с Беклемишевым. Завтра это едва ли возможно. Завтра Мухортов с дачниками отправляется на рыбалку. Ну что ж. Дело терпит. А какое тут, собственно, дело? В Сосенске живет человек, который больше полувека назад предупреждал мир о появлении фиолетовых обезьян. А мир не прислушался к его словам, презрел их, и вот теперь обезьяны вылезли из джунглей, а отвергнутый предсказатель уединился в Сосенске и хранит гордое молчание. Да, с одной стороны, все это, грубо говоря, выглядит смешно. А с другой?
О том, как все это выглядело с другой стороны, Ромашов узнал через день.
Прописные истины всегда раздражали Ромашова своей категоричной определенностью. Прописная истина утверждала, например, что если Земля — шар, то ничем иным она быть не может. Когда он учился в школе, учитель географии уверенно доказывал, что так оно и есть. И Ромашов ему верил. Позднее он узнал, что Земля вовсе не шар, что она скорее похожа на грушу. Этому верилось с трудом. Так же как и тому, что параллельные пересекаются; так же как и тому, что время относительно и в разных системах отсчета протекает по-разному.
Бронзовая Диана смотрела бронзовыми глазами на Ромашова, копавшегося в письменном столе Беклемишева. Сам Сергей Сергеевич лежал на другом столе в соседней комнате. Врач сказал, что это произошло ночью, где-то между двенадцатью и часом. И многоопытный капитан милиции Семушкин, первым вошедший в кабинет старика, тут же понял, каким способом Беклемишев покончил счеты с жизнью. Пистолет “вальтер” валялся около кресла. Свесившаяся рука старика почти касалась пола. Капитан провел баллистическую экспертизу. Пуля, пробившая череп Беклемишева, находилась именно в том месте стены, где ей, казалось Семушкину, и надлежало быть.