Маша видела, что он смотрит на неё, но как бы и сквозь неё. Разговаривает с ней, но как бы издалека. Муж стал другим. С непривычки было страшно.
— Хватит кровь пить, — взмолилась она и добавила: — Я твой костюм продала.
— Габардиновый или шевиотовый?
— Оба, — помедлив, призналась она, он бы всё равно сегодня узнал.
— А отцовы?
— Отцовы давно уже продали.
— Спасибо, — не удержался Лабуткин и быстро заверил, словно извиняясь: — Деньги будут. Я на «Краснознаменец» вернусь.
— Кем? — удивилась Маша.
— Пристрельщиком, — как о чём-то само собой разумеющемся пояснил он. — Я с левой руки стреляю так же хорошо, как с правой. Меня начальство знает. Я на хорошем счету. Если что, батины друзья замолвят словечко, он на «Краснознаменце» сорок лет вкалывал, да и меня все знают.
— Пошли, — сказала Маша.
Она покатила коляску к выходу из больничного парка, а Лабуткин пошагал рядом, но не касаясь жены.
— Как Дениска? — спросил он.
— Заснул.
— Что дома? Как мать?
— Готовится к твоему возвращению. На рынок вчера ходила. Друзей всех оповестили твоих, да что-то не пришли они встретить, — с некоторым ожесточением добавила Маша.
— На работе, — равнодушно ответил Лабуткин.
Он жадно затягивался, выкинул окурок и снова попросил закурить.
От больницы имени Мечникова до улицы Коммуны можно было доехать на 17-м трамвае и возле пересечения проспекта Ленина с Палюстровским пересесть на 30-й маршрут, да с коляской молодым супругам показалось неудобно лазить из вагона в вагон.
— Пешком даже короче, — утешил Лабуткин. — Срежем напрямик через железку, а там рядом.
Деньги за проезд потратили на папиросы, но уже не «Ленинград» за тридцать пять копеек, а на «Пушки» 2-го сорта А за одиннадцать копеек. Лабуткины шли, и шли, и шли почти восемь вёрст по Беляевскому проспекту, скупо обмениваясь речами, как два опасливых незнакомца, вынужденных коротать дорогу вместе. Муж и жена заново привыкали друг к другу, а ребёнок катился в коляске, будто скарб изгнанников, собранный в свёрток и упрятанный на маленькой крытой тележке от посторонних глаз и невзгод.
Лабуткины жили на Пороховых в доме 95 по улице Коммуны своим хозяйством в большой крестьянской избе с хлевом и курятником. До недавнего времени дом и огород содержались в образцовом порядке, но грозили прийти в запустение без мужского участия.
Первые признаки разорения уже давали себя знать. Войдя во двор, Лабуткин кинул взгляд под навес. Дровяник опустел.
Он оборотился к жене, скорчил гримасу, с деланным весельем подмигнул:
— А дрова-то все — осина, не горят без керосина, чиркай спичкой без конца, — с горечью вздохнула Маша, проталкивая коляску в калитку. — Ланца, дрица, цы, цо, ца…
— Да не журись, — трюк не удался, и Лабуткин с постным лицом затворил за ней калитку, накинул в петлю крючок, согнутый из большого гвоздя, потопал следом к крыльцу, оглядываясь и подмечая перемены в хозяйстве. Изменения не радовали.
— Огород кто копал? — строго спросил он.
— Герасимов приходил помогать.
С двоюродным братом Лабуткин не дружил, хотя вроде бы родня. Лёнька жил на Ржевке, много, как все Герасимовы, пил и часто менял работу.
Маша взяла Дениску и вошла, разувшись в сенях. Лабуткин ловко расшнуровал ботинки одной рукой. Шнурок на хвосте был теперь завязан большим узлом и, как змея, пролезал чрез все дырки, а длинный конец его надо было обмотать вокруг щиколотки и кончик с узелком пропустить под петлёй, да затянуть. Так показал ему сосед по палате, воевавший на Первой мировой и там научившийся.
Сунул ноги в войлочные шлёпанцы и, потоптавшись перед дверью, левой рукой неловко зацепил за вбитую в плахи скобу и с натугой потянул на себя. Коротко скрипнув о порог, дверь отворилась.
Дом Лабуткиных был разгорожен на две половины. В большой половине справа от двери висела на гвоздях верхняя одежда, слева от входа стояла русская печь, за нею к окну — рукомойник, бочка с водой, кухонный стол, над ними — полки. В правом жилом углу — пыльная божница с погасшей лампадкой, под ней обеденный стол, скамья, табуретки и сбоку возле перегородки — высокая железная кровать с шарами, на которой ночевала мать. Рядом с изножьем кровати в дощатую, оклеенную жёлтыми обоями перегородку была врезана двустворчатая дверь с медными ручками, крашеная белой эмалью. За ней помещала комната поменьше, с голубенькими обоями в цветочек. В ней стоял большой сундук, шкап, низкая самодельная кровать возле окна и рядом с нею — колыбель на салазках, взятая у соседей.