Во всяком случае, этого человека, бывшего товарища отца нашего парня, и других его товарищей с похожей судьбой не было там; но кое-кто все-таки пока жил, из тех, чей организм был до того крепок, что разрушить его было не так-то просто. Короче говоря, несколько человек все же остались, чтобы терпеть вечное унижение, вечные обиды — и чтобы обиды эти сглаживать, все больше времени проводя вне дома. Они-то и сказали нашему парню: очень хорошо, парень, что ты тут остался, потому что если б не ты, то кто бы был вместо тебя? Тут они задумались: в самом деле, кто, вместо парня, сидел бы сейчас напротив, кто бы был директором школы? Поломав голову, они так ничего и не могли придумать, и тогда один из них сказал: тогда бы мы сидели тут или стояли, а в то время, когда мы на тебя, парень, смотрим и с тобой разговариваем, мы бы смотрели в пустое место и разговаривали с пустым местом. Да, хреново, когда разговариваешь с пустым местом, — сказал другой и похлопал нашего парня по плечу: мол, хорошо все-таки, что ты тут.
Конечно, парень наш чувствовал не совсем то же самое. Было у него какое-то неясное чувство, будто его взяли за шиворот и вышвырнули из столицы. Он хотел стать там своим и даже почти что стал, сказавши всем: вот он я, не хуже вас всех, и венгерский анархизм у меня весь вот тут, в голове, — а ему ответили: брысь, — ну, конечно, не так, не в такой форме, его только спросили: а какими ты языками владеешь, потому что если ты собираешься вести у нас научную работу, ты должен нам ответить на этот вопрос, ты ведь знаешь, наверное, что Енё Хенрик Шмитт закончил университет в Берлине и главные свои работы писал по-немецки, достаточно вспомнить хотя бы его двухтомник «Die Gnosis». И парень наш только смотрел на них и молчал: не мог же он возразить, что, дескать, несвобода одного-единственного человека, в данном случае, например, лично его, нашего парня, перечеркивает свободу любого другого, — не мог он произнести даже эту фразу, взятую из Бакунина, и даже заикнуться на этот счет не мог, любая попытка хоть что-то сказать застревала в горле, которое пересохло и воспалилось от стыда, что его поймали на самом слабом его месте, попали в ахиллесову пяту его знаний, то есть, прямо надо сказать, незнания, потому что он не владел никаким языком. Немножко учил английский, в гимназии, но с тех пор все забыл. Нет, эти столичные умники, примерно его ровесники, с которыми его свел один общий знакомый, чтобы те несколько человек, у которых интересы близки, нашли друг друга, — нет, они ему не сказали, мол, убирайся отсюда прочь, не прогнали его из города мечом огненным, дескать, и семя твое истребим, если увидим тебя в городских стенах, — они просто создали такую ситуацию, что ему ничего не оставалось, кроме как уйти, чувствуя себя побитым, уйти самому, без понуждения, только чтобы оставить за спиной это унижение, этот позор, спрятать свое горящее от стыда лицо, словно купину, которая вспыхнула вдруг в этой не ведающей ни одного языка пустыне.