В те же минуты здесь появился Буденный. Понимая, что бой достиг высшей точки напряжения и что, как это ни опасно, появление командарма могло оказать решающее и немедленное влияние на быстрейший исход операции, Ворошилов не только не стал спорить с Буденным, предложившим «на минутку передать наблюдение за боем начштабу, а самому мне спуститься вниз», — Ворошилов одобрил это предложение и сказал, что сам тоже «спустится».
— Паны! — сказал Буденный, указывая на двигающиеся из рощи массы конницы Савицкого. — Плохо может быть дело у наших. В бою и погоне они порасстроились.
— Поможем четырнадцатой! Она хорошо билась.
Рядом, проселком, шел эскадрон 81-го полка. Артиллерийский дивизион сопровождал его.
— Откуда? — крикнул Ворошилов. — Резерв?
— Вашим приказанием, товарищ Ворошилов, идем на пополнение восемьдесят первого полка!
— А что бы вы сделали на маневрах, если б, вот как сейчас, увидали перед собой противника?
— По всей видимости, атаковали бы его, товарищ Ворошилов.
— И атакуйте! Мы с вами. Мы тоже из резерва!
— А-а!..
Командир эскадрона, молодой московский рабочий, чернобровый, с выпуклыми синими глазами, ошалев от восхищения, что рядом с ним в атаку пойдут Буденный и Ворошилов, так напружинил свое тело, что чуть было не вылетел из стремян, а конь его шарахнулся, не узнав голоса своего хозяина:
— В а-а-ата-ку-у!
— Ура-а!..
Выхватив шашки, эскадрон, конвой, Ворошилов, Буденный кинулись на дивизию Савицкого.
Глядя на отважных всадников, командир артиллерийского дивизиона, тоже молодой московский рабочий, сказал ухмыляясь:
— Они все думают — конь! Конь, конечно, хорошо, но и снаряд тоже друг. Посмотрим, кто кого обгонит.
И он приказал бить в упор по приближающимся белополякам.
Неожиданный артиллерийский огонь, атака конницы, внезапно появившиеся из-за укреплений броневики, которые сопровождали Пархоменко, — все это вместе ошеломило и привело в смятение дотоле стройную и гордую дивизию генерала Савицкого.
— Бе-ежит, хлопцы!
— Па-ан бе-е-жит, товарищи!
— Побёг!..
Увидав бегство своей красивой и, казалось, непобедимой кавалерии и увидав прямо перед собой тех, кто погнал эту кавалерию, увидав броневики и артиллерию красных, — белопольская пехота не выдержала и побежала!
— Ну вот, подняли-таки! Встал пан! — сказал Буденный, снимая головной убор и вытирая лицо платком. — Теперь есть о чем доложить в Москву.
— Поднялся пан!
— И нескоро ляжет.
— Разве в могилу!..
К вечеру 14-я дивизия прошла уже двадцать пять километров в прорыве.
Направо и налево от нее лежали убитые и раненые польские паны, те, что намеревались владеть Правобережной Украиной и всей Белоруссией. Дороги заполнялись пленными. На перекрестки дорог Ламычев свозил захваченные орудия, пулеметы, снаряды и винтовки.
В 8 часов вечера 6 июня, то есть именно в тот день, когда белопольское командование собиралось разгромить и уничтожить дотла войска Конармии, начдив-14 Пархоменко издал приказ о том, что задание партии и правительства выполнено:
а) Прорыв совершен.
б) Конармия идет по тылам белополяков.
в) Киев отрезан от панских тылов.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Если Пархоменко принимал какое-либо решение, он уже не откладывал его и им не овладевали ни колебания, ни робость. Решено — сделано. Партия приказала разгромить белополяков. Это приказание целиком отвечало всем стремлениям Пархоменко как революционера и полководца. К этому приказанию и были направлены теперь все думы и мечты Пархоменко: как лучше и быстрей выполнить приказ.
Поэтому-то Пархоменко заставлял свою 14-ю дивизию, поставленную заслоном на юг и восток охранять наступающие на Житомир и Бердичев другие части Конармии, не только отражать удары врага, который мог появиться со стороны Киева, но и непрерывно искать его. Забот, значит, было много.
Скоро дивизия вышла к железной дороге. По пути, как весной выкидывают всякий мусор со двора, дивизия опрокидывала телеграфные столбы, взрывала дорожные мосты, впрягая волов, стаскивала в сторону рельсы, а когда кончилась взрывчатка, жгла захваченные вагоны.
Эти пожары, взрывы и разрушения, которые бойцы совершали без восторга, скрепя сердце, должны были вызвать и расширять панику среди белопольских войск. Так оно и вышло: паника распространилась вплоть до Киева и дальше.
Идя вместе с 3-й бригадой, Пархоменко увидал вдали станцию Бровки.
Бригада залегла в кустарниках. Несколько фургонов, запряженных парами в дышла, шли к станции дружно и равномерно, поднимая темную пыль. Жаворонки крутились и пели над полем.
— Пугнем, пожалуй? — спросил нетерпеливый комбриг-3.
— Пугнешь — и внезапность утеряна, — сказал Пархоменко, которому и самому очень хотелось пугнуть панов. — У станции польский разъезд торчит в тревоге. Вглядывается?
— Глядит.
— А фургоны проедут, он подумает: «Все на дороге спокойно», — и спать пойдет. Ну, не грабители ли? Пришли на чужую землю, да еще и спят! А я вот на своей земле, а шестые сутки без сна.
Был полдень и было жарко. Едва лишь фургоны приблизились к водокачке, разъезд ушел с дороги.
— И опять по коня-ям! — прошептал Моисеев.
Ни разъезд, ни остальные кавалеристы белополяков не успели выхватить и сабель, не говоря уже о том, чтоб вскочить на коня. Только батальон пехоты попытался рассыпаться на улице, дабы защитить станцию. Но из-за стремительности налета враги отстреливались плохо. Лучше всех стреляли жандармы, которые, охраняя какого-то низенького и поджарого генерала, поспешно отступали к вокзалу. Когда они пробились к буфету и поджарый генерал схватил стакан воды и, плеская, нес его ко рту, по перрону, вдоль эшелонов, уже скакал Пархоменко, окруженный ординарцами.
У дверей телеграфа он спрыгнул с коня и, не обращая внимания на выстрелы жандармов, вбежал в комнату. Ординарцы, экономя боеприпасы, показали, не бросая, ручные гранаты жандармам, и те сдались.
Пархоменко положил в сумку телеграфные ленты и пошел в кабинет начальника станции. Здесь он собрал бумаги, лежащие на столе. Мертвенно бледный телеграфист, с узкой лысиной на длинном черепе, шел за ним.
— Сдалось шестьдесят жандармов с генералом. В тыл? — спросил Моисеев.
— В тыл. Еще какие трофеи? — читая бумаги, спросил Пархоменко.
— Не считая двадцати вагонов с патронами и других эшелонов со снабжением, захвачено двадцать вагонов с сахаром. Неужели и сахар жечь?
— Жалко. Мужикам раздать, что ли? Откуда здесь сахар? — спросил он у телеграфиста, пристально глядя в его мертвенно бледное лицо. — И почему жандармы возле сахара?
Телеграфист, не отвечая на вопрос, вскричал, указывая на бумаги начальника станции:
— Пане генерал! По бумагам видите: от станции Чернорудка идет сюда панский бронепоезд «Генерал Довбор». Рекомендую, пане генерал, взорвать поскорее путь.
Моисеев спросил:
— Прикажете эскадрон с технической командой послать?
— А зачем? — спокойно спросил Пархоменко.
— Взорвать путь.
— А зачем? — читая бумаги, повторил Пархоменко. — Опасаетесь, товарищ Моисеев, что бронепоезд войдет на станцию? А если мы взорвем путь, он уйдет от станции. Потеря! Не лучше ли взорвать путь позади бронепоезда? А? Как вы к этому относитесь?
— Отношусь одобрительно, — сказал Моисеев уходя.
Ординарец доложил, что начдива по срочному и важному делу желали бы видеть два красноармейца — Тройовский и Досолыго. Оба они еще до наступления перешли из тыла в эскадрон.
— Отправить их по начальству, к своим командирам?
— Зачем? Я их ждал. Веди. — Когда ординарец вышел, Пархоменко, опять пристально глядя в глаза все более и более бледневшего телеграфиста, сказал; — Красноармейцы из Западной Украины. В Житомире тоже были. Не вы скажете, другие скажут. Почему здесь сахар и жандармы? Вы — русский, поляк, украинец?
Телеграфист, быстро шевеля толстыми пальцами, сидел безмолвно, сжав бледные губы. Вошли красноармейцы Тройовский и Досолыго и, перебивая друг друга, начали говорить. Пархоменко слушал их, глядя на телеграфиста.