— “Сашенька”… “адмиральша”, а службу понимает и добрый, честный человек… Я, брат, доволен, что “Сашенька” нас похвалил.
— В воскресенье звал обедать. Адмиральша недовольна, что давно не был. А тебя звал?
— Обедать не звал. Да и я хочу идти к доктору обедать. Только едва ли… Если задует хороший ветер, уйдем в море…
— И разыграется наш “Друг”.
— Ддда! — протянул Муратов.
В субботу с вечера задул зюйд-вест, и в ночь засвежело.
В воскресенье, в шесть часов утра, на флагманском корабле был поднят сигнал: “сниматься с якоря и идти в Феодосию”.
Быстренин вернулся с берега поздно и спал, когда сигнальщик вбежал с докладом.
— Ваше благородие!
Ответа не было. Сигнальщик дернул Быстренина за руку.
Прошло две-три минуты, когда Быстренин выскочил наверх.
Хотя и без него работы по съемке с якоря были начаты, но молодой мичман не умел распорядиться как следует, и баркас еще не начинали поднимать.
— Баркас! Баркас! — как зарезанный крикнул Быстренин.
Он взглянул на “Ласточку”. Там уже поднимали баркас.
Быстренин понял, что он опоздает.
— Зарезали, Михаил Никитич! Запорю боцмана! Всех запорю! — в бешенстве крикнул Быстренин.
И в эту минуту, казалось, он мог запороть.
Боцман было бросился с людьми поднимать баркас, но Быстренин вдруг велел отставить. Все удивились приказанию и тому, что командир уж не кричал, как бесноватый, что запорет, хотя и никого еще не запарывал.
По лицу Быстренина пробежала торжествующая улыбка. Он подозвал боцмана и приказал:
— Потопить баркас! Понял?
Боцман ошалел.
— Скотина! Потопи за кормой… Не заметят… и буек!.. Вернемся — поднимем…
Боцман понял и радостно ответил:
— Есть… “Ласточке” нос утрем, Николай Иванович!..
Боцман убежал, а Быстренин побежал на шпиль, где выхаживали якорь, и уже не грозил перепороть, а заискивающим голосом молил:
— Братцы, навались… братцы, ходом!
Матросы наваливались.
Быстренин просветлел. Он и отличится и выиграет пари. И, довольный, что придумал такую остроумную “штуку”, не вспомнил, что пари будет выиграно неправильно и что скажет друг Муратов, если узнает.
“Разумеется, никто не должен знать. Никто на тендере не расскажет!” — подумал Быстренин, когда у него пробежала мысль, что начальник дивизии может узнать.
— На грот… На кливера!..
Боцман прибежал и доложил, что баркас потоплен.
— Чехол надень на распорки… Будто баркас…
— Есть! — ответил боцман.
“И ловок же!” — подумал боцман.
Прошло еще несколько минут.
— Кливера ставить. Грот садить! — точно в восторге скомандовал Быстренин.
На “Ласточке” только послали людей по вантам.
VI
Муратов уже пил чай в своей маленькой каюте, когда вбежал сигнальщик и доложил о сигнале.
И в ту же минуту Муратов услышал команду вахтенного мичмана:
— Свистать всех наверх. Сниматься с якоря!
Боцман просвистал и повторил команду.
Муратов выскочил на мостик.
Скрывая волнение, серьезный и, казалось, спокойный, он крикнул:
— На шпиль! Гребные суда поднять!
Матросы работали вовсю. Муратов не кричал, не ругался, как обезумевший. Он был строг, случалось, наказывал, но не “зверствовал”.
И матросы были довольны своим командиром.
Не прошло и десяти минут, как все гребные суда были подняты.
Еще оставалось минут пять, чтобы якорь отделился от грунта, — стал на “панер”, — и шкуна, одетая парусами, пошла.
“Щенок мой!” — подумал Муратов.
Он слышал отчаянный окрик с “Ястребка”: “Баркас, баркас!” и обезумевший крик: “Запорю!” — Очевидно, баркас не был еще поднят на “Ястребке”, когда на “Ласточке” уже поднимали. И у “Ласточки” несколько минут впереди. Он обернулся назад — взглянуть, что на “Ястребке”. Но “Ястребок” стоял в линии последним, и за другими судами, стоявшими в кильватере, — нельзя было видеть, что делается на “Ястребке”.