Тут потолок светлеет, превращаясь в небо.
Я просыпаюсь от того, что он снимает руку с моего живота. Чувствую у себя на плече его волосы и дыхание. Подъем его ноги тихо толкается в арку моей ступни.
Я чувствую себя так, будто мне сообщили ударную фразу анекдота, недорассказанного два месяца назад.
В изножье кровати ерзает и меняется свет телеэкрана. Тело Стивена выгнуто, образуя дугу буквы «Ь» рядом с моей мирной вертикальной палочкой. Кроме этого, я в силах думать лишь о пропасти между нами, да о кончике его языка, который, высовываясь между зубами, пробует на вкус комнатный воздух.
Кажется, мое тело забыло, что со всем этим делают, забыло, как пересекают пространство, как нагнетают напряжение, оттягивая сюрприз. Мое тело по-прежнему состоит из кусочков, и все они разного возраста. Так что его дыхание пахнет, как воздух у входа в зал дискотеки, когда тебе четырнадцать, простыня между нами свербит, как шестнадцать лет, место, где его пальцы расстались с моим животом, — горячее и двадцатидвухлетнее, а его ступни на ощупь стары, как мир.
Он знает, что я проснулась. Дистанция между нами так проста и бела, что я чувствую шелест простыней, когда его рука скользит по ним, спотыкается о мою берцовую кость, вслепую меняет курс, вновь нащупывает мой живот, ложится на него и застывает неподвижно. Какое-то время мы лежим. Вымученной буквой «Н». Выжидаем.
Язык у него ужасно сладкий — я даже не сразу сообразила, что это такое ко мне прикоснулось. Алфавит улетучивается из моего разума, когда его ладонь восходит по моим ногам. Те, не чинясь, раздвигаются, превращая меня из палочки в настоящее «У», только перевернутое. Слова путаются в моей голове; правда, вслед за этим начинается не та амнезия-растворение, как в фильмах, а некая четкая и простая процедура, сопровождаемая дегустацией нескольких сортов кожи. Прохладная младенческая кожа, выстилающая тыльную сторону его уха, горячая и пухленькая — его ушной мочки, толстая, но безволосая — на его горле, а потом — удивительный парус гланд, такой тонюсенький, что даже и кожей назвать нельзя, дружелюбная шкура его живота и замысловатая, соленая складка глаза, на вкус похожая на сон.
И хотя у меня не было слов, чтобы описать новизну всего этого, я все увидела и все запомнила. Во всяком случае, некоторые детали я помню четко: помню, какой твердой была его грудь, пока не провалилась под тяжестью моей руки, помню ужасную легкость его пальцев, свет глаз, неожиданную весомость головы, невесомость губ. Каким материальным он был снаружи меня, зато внутри оказался бескрайним.
Я кончила будь здоров, как и следовало ожидать. Поэтому заволновалась далеко не сразу. А волноваться было из-за чего — из-за пота, из-за нарастающей легкости, из-за страха на его лице. Я волновалась, а он беспомощно соскальзывал в собственную загадочную сердцевину, воздух за его плечами тревожно бился, глаза уставились в мои зрачки. Я понятия не имела, чем все это обернется: может, он умрет, заплачет или исчезнет. Я не вмешивалась.
ЭТО я почувствовала первой: приливную волну, с нежданной медлительностью входящую в мое глубинное средоточие. Стивен издал что-то вроде лая. Затем — тишина. Впервые с тех пор, как он прикоснулся ко мне, я испугалась. Последняя из его волн все еще катилась сквозь меня. По-моему, она не исчезла. По-моему, она и теперь сквозь меня катится.
Утром он бодр и благоразумен. Аж не верится, что все было так просто. Звук воды, льющейся в ванну, запах поджаренного хлеба, голос Стивена, беседующего с тостером:
— Боюсь, что пришло время твоей капитуляции. Боюсь, что пришло время тв… Эй-х! Прошу прощения, я не нарочно.
Я опасаюсь, что мое тело окажется гладким, как простыня, но в ванне я присутствую целиком и в полном комплекте, мягкая и твердая, кровь и кости, каждая грудь ревнует к другой и к поцелуям, которые помнит. Там, где Стивен оставил свой след, оптимистичный розовый румянец отказывается растворяться в белизне.
На кухне мы стесняемся друг друга. Гадаю, не беременна ли я. Что-то он на меня смотрит такими глазами, какими глядят на беременных.
Мы едем на работу, а мое тело все вспоминает и вспоминает буквы, сотворенные на белых простынях. Среди них были «X», трогательное «О», художественно-вольное «Р» от слова «разнузданность», уморительное «К», в котором мы основательно запутались.
Слова выходили по большей части бессмысленные. «УМКРА», например. Была еще «ДАТА» и более взаимноприятная «ДАТТА», и весьма удачный «КОТ» с таким залихватским «Т», что я слетела с кровати. Вспоминать все это, пока мы едем на работу… да, еще одно словечко было, с «М-аж-бедра-трещали» и «З», на котором Стивен расплакался. Ох, как же он плакал.