Даже не столько по лицу, сколько по тому, как он двигался: как опустил плечи, как постоянно шарил взглядом по сторонам, задерживаясь в основном на юных работницах. Видя, как он пялится на одну – изящную девушку с яркими манерами, но небольшим умом, которую все знали, как Улыбчивую Эйн – я заключил, что с возрастом его наклонности только ухудшились.
Эта мысль вызвала нежданную улыбку на моих губах, поскольку из-за стоявшей передо мной задачи я испытывал любопытное чувство сожаления. В конце концов, мы же выросли вместе. А ещё, какие у меня были доказательства его виновности в смерти Декина, помимо собственных бесконечных рассуждений? Но, как только я увидел в его взгляде тёмные потребности, все мои сомнения тут же померкли, и с мрачным предвкушением я прошептал приветствие, которого он не мог услышать:
– Привет, Эрчел.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Той ночью я его не убил. Как и в следующие пять ночей. Из всех уроков, полученных от Сильды, терпение отняло больше всего времени и сил, и теперь оно мне пригодилось. Брюер был прав насчёт последствий убийства в этом месте. Насилие в Каллинторе случалось редко – за всё время я видел лишь одну потасовку. Двое полевых работников перебрали с сидром и решили поколотить друг друга прямо перед дверями святилища мученика Атиля. Хранители, не удовлетворившись простым изгнанием, долго избивали обоих дубинками, а потом выпихнули за ворота, окровавленных и едва стоящих на ногах. Если простая драка привела к такому наказанию, то уж убийство навлечёт самую строгую кару.
Кроме того, убийство Эрчела было лишь одной частью моих намерений. Мне нужно было так же выяснить, что он знал о планах Лорайн, и я надеялся получить какое-нибудь указание на то, где её можно найти. Всё это потребовало бы времени и уединения – а такие ценности были редкостью в этом месте бесконечного труда под постоянным наблюдением. И ещё оставался вопрос о нашем побеге и о деньгах на него.
Я по-прежнему усердно трудился в скриптории, завершая первую копию своей версии свитка мученика Каллина со скоростью, которая вызывала восхищение и зависть со стороны моих товарищей-писарей. Все они были старыми, или так казалось моим юным глазам. Согбенные, морщинистые щуры с вечно перепачканными пальцами. Большинство здесь оказалось через фальшивомонетничество, изготовление поддельных завещаний или разных официальных документов о земле или титулах – судя по их историям, для большинства писарей во внешнем мире эти занятия составляли самую прибыльную часть побочных доходов.
Эти пожилые писаки много болтали, создавая удивительно непринуждённую атмосферу в месте, построенном для тихих размышлений. Я постарался со всеми подружиться, или хотя бы завоевать немного доверия – с разным успехом, поскольку люди эти были не глупые и легко могли сообразить, когда их водят за нос. По большей части ко мне относились с осторожной снисходительностью по причине моей юности или сдерживали обиду на мои таланты в обращении с пером и на скорость, с которой я работал. В ответ я не чувствовал по отношению к ним ничего, помимо жалости и презрения, как это часто бывает у молодых по отношению к старым, с одним примечательным исключением.
– А теперь осторожно, – предупредил Арнильд, прикладывая золотую фольгу к веллуму при помощи маленького шарика из полированного стекла. – Эта штука улетит от малейшего дыхания.
Он был невысокого роста, его голова едва доставала мне до плеч. Лысую, покрытую старческими пятнами макушку окружал куст седых волос. Такие же неопрятно торчали из ушей и ноздрей, хотя брился он каждый день – надо полагать, чтобы волосы не лезли под руку и не пачкали его работу. Его искусство требовало дополнительного уровня навыков, ставивших его особняком в скриптории, поскольку Арнильд был иллюстратором.
– И сильнее тоже нажимать не надо, – добавил он, высунул язык и приложил стеклянный шарик к фольге. Украшение добавлялось к первой букве первой страницы того, что в конечном счёте станет книгой в переплёте – единственной книгой, воспроизводившей свиток мученика Каллина. И если я написал каждое слово в этом томе, то Арнильд иллюстрировал и украшал текст разнообразными узорами. А я раздумывал, одобрил бы мученик Каллин столь расточительные траты на историю его жизни, с учётом его любви к бережливости. Ещё сильнее меня интересовал источник золота и серебра, из которых Арнильд создавал свои бесспорно изумительные творения, не говоря уже о гранатах и аметистах, которые со временем украсят кожаную обложку с гравировкой.