«Мне нужна верёвка», решил я, глядя, как Эрчел мотыжит землю на турнепсовом поле со всей энергией, какую только можно ожидать от человека, который и дня в своей жизни честно не трудился. Связать его будет нелегко, но я знал, что ещё труднее будет выбить из него правду. Не так-то просто отличить честность от обмана, когда перед тобой опытный лжец, который отчаянно хочет спасти свою шкуру. Декин всегда мог развязать язык жертве, просто нагнав на него страху, но у меня такого дара не было. Чтобы Эрчел рассказал мне правду, придётся долго и вдумчиво причинять боль, и, к своему удивлению, я понял, что эта перспектива меня не радует.
– Герта, – прошептал я, вглядываясь через колючки ежевики, и подкрепил решимость воспоминанием об её руке, выскользнувшей из моей, когда арбалетный болт пригвоздил её к стене. – Юстан, Конюх… Декин. И я. – Я наполнил голову образами позорного столба, боли и вони, криками толпы и жутким знанием, что всё это не сравнится с грядущими мучениями. – Ты всё мне расскажешь, Эрчел, – выдохнул я. – Или я скормлю тебе твои пальцы, один за другим.
Однако, как это часто бывало в нашей юности, Эрчел умудрился испортить мои тщательные планы своими мерзкими аппетитами. Я заметил, как с момента прибытия рос его интерес к Улыбчивой Эйн, как он следил за ней взглядом, пока она таскала туда-сюда корзины. В Каллинторе редко встретишь такую душу, как она – всегда такая светлая и бесхитростная. Сложно было себе представить, что она совершила хоть что-нибудь, отчего ей пришлось просить убежища в этих стенах, но всё же она жила здесь. По большей части люди относились к ней снисходительно и с симпатией, но дружбы особо не водили. Следует отметить, что Эйн не очень-то умела общаться, только хихикала, произносила непонятную чепуху и выкрикивала названия различных существ, навстречу которым мчалась, явно надеясь подружиться.
– Привет, госпожа Трясогузка! – крикнула она сейчас и махнула рукой птице. Та вспорхнула на заборный столб, после чего улетела, недовольно чирикая, когда Эйн подбежала поближе и оказалась в нескольких ярдах от того места, где Эрчел неохотно ковырял землю.
Я не слышал, что он ей сказал, но этого хватило, чтобы быстро её заинтересовать. Эрчел украдкой подобрался к ней, и она не попыталась благоразумно уйти. Мои уши уловили что-то про детёнышей, Эйн радостно рассмеялась и явно пришла в полный восторг, когда Эрчел поставил мотыгу к забору, осторожно огляделся, не заметил ли кто, а потом повёл её прочь.
«Иди домой», сказал я сам себе, глядя на быстро удаляющуюся пару. Эрчел вёл Эйн к загонам для скота, где хрюканье и визги свиней и гогот гусей скроют любую шумиху. «План хорош, а ты не знаешь эту девочку. Иди домой, расскажи Тории и Брюеру их роли, и дождись утра».
Когда я вылез из куста ежевики и повернулся к дому, в голове всплыло одно воспоминание: о том, как Эрчел принёс в лагерь кошку. Он нашёл её во время вылазки на разведку возле постоялого двора – жалобно мяукающий комок мокрой шерсти. В лагере он неделями кормил её и лечил, пока она не выздоровела и не превратилась в очень красивую лоснящуюся кошку. Однажды он отнёс её в лес, и звуки, которые он извлекал из несчастного животного, мучая её до смерти, мне так не удалось окончательно забыть. Это длилось так долго, что Декин в итоге приказал Тодману прикончить её, чтобы мы могли наконец поспать.
«Просто кошка. Просто безумная девчонка, которую ты не знаешь. Иди домой».
Несомненная правда. Так почему же мои ноги повернули в сторону загонов для скота? Зачем пошли туда, вдоль длинных теней под заходящим солнцем? Зачем было наклоняться и доставать маленький замотанный в тряпку ножик, стоило лишь увидеть, как Эрчел ведёт Эйн в старую кирпичную лачугу с полуобвалившейся крышей? На некоторые вопросы нам не найти ответа. Возможно, это уроки Сильды и долгие годы терпеливой опеки заронили крупицу совести в мою душу. Или это было что-то более глубокое и менее восхитительное?
Глядя, как Эрчел заводит свою жертву в ту лачугу, я понял, что он наверняка с той же осторожной тщательностью заранее присмотрел это местечко, с какой я присмотрел дровяник, в котором собирался выпытывать из него правду. Сильно ли отличался его голод от моего? Он в той же мере оставался рабом своей жестокости, в какой я – рабом свой мести. Чувство узнавания поднимало настолько неудобные вопросы, что становилось почти болезненным, а именно боль всегда провоцировала меня к насилию сильнее всего на свете.