Когда закрылась дверь лачуги, я поднялся из своего укрытия за свинарником. Пригнувшись, бросился к ней, врезался плечом в старые трухлявые доски и отпрянул, поскольку они не поддались. Дверь оказалась заперта. Звуки борьбы и приглушённый крик изнутри распалили мой гнев, и я снова бросился на дверь. Дерево треснуло, старые петли взвизгнули, но дверь не сдавалась. Услышав резкий мучительный вскрик изнутри, я отступил на шаг и несколько раз пнул по доскам, целясь в протестующие петли. На этот раз дверь поддалась и свалилась в сторону, а я ворвался в лачугу, тут же замер от ужаса, и у меня перехватило дух.
– Он плохой, – сказала Эйн. Её заляпанное кровью лицо нахмурилось, скорее от досады, чем от гнева. Она подняла что-то тёмное и влажное, с чего капали красные капли, и с любопытством наклонила голову. Тогда я заметил у её ног отброшенную корзину, а потом взгляд остановился на маленьком серпе в другой её руке – сталь блестела в тех местах, где не была покрыта кровью. – Мама объяснила, как поступать с плохими мужиками.
Справа от меня раздался высокий, пронзительный крик, я крутанулся с ножом наготове и увидел в углу Эрчела. Его лицо побелело от шока и боли, ноги скребли по полу, а руками он вцепился в тёмное пятно между ног. Звуки из его разинутого рта быстро теряли бездыханную пронзительность, и скоро переросли бы в крики во всё горло.
Я бросился к сбитой с петель, но всё ещё по большей части целой двери и, как мог, прикрыл ею вход, а потом подполз к Эрчелу и зажал ему ладонью рот, оставив нос открытым.
– Он сказал, что тут лисятки, – продолжала Эйн весёлым, беззаботным голосом, разительно отличавшимся от тяжёлых хрипов, которые я удерживал во рту Эрчела. – Сказал, он думал, что их мама убежала и бросила их, и, может, я стану их мамой. Маленькие комочки рыжей шерсти, сказал он. – Потом в её голос закралась обиженная нотка. – Это оказалось неправдой. Он плохой.
– Да, Эйн, – согласился я, поставив колено на грудь Эрчелу, когда тот попробовал встать. Его переполняла сила повергнутой в ужас души, и нелегко оказалось заставить его лечь, но потеря такого количества крови неизбежно быстро пересилила его панику. – Он плохой.
Я всё удерживал Эрчела, приглушая рукой его крики, пока не почувствовал, что он обмяк, глядя вниз на красное пятно, расползавшееся по пыльному полу. Видя, что его глаза мутнеют, я схватил его за подбородок и потряс – в глазах тут же полыхнула смесь боли и, к моей радости, узнавания.
– А это можешь уже опустить, – сказал я Эйн, кивнув на капающий предмет, который она бесхитростно продолжала пристально разглядывать. Внезапно её присутствие в Каллинторе стало выглядеть гораздо более осмысленно.
– Всего один быстрый взмах. – С серпа, которым она взмахнула, мне на лицо полетели брызги. Она по-прежнему не отрывала взгляда от своего кровавого трофея. – И плохие мужики перестают быть плохими, как и говорила мама.
– Явно это мудрая и прозорливая женщина, – проворчал я. Эрчел подо мной содрогнулся в последних конвульсиях, а потом приглушённо, отчаянно всхлипнул.
От этого звука лоб Эйн обеспокоенно наморщился, губы изогнулись в смутном отвращении.
– Уже темнеет, – сказала она и отбросила капающий предмет на землю в угол, где тот влажно хлюпнул. – Восходящий Колаус ужасно рассердится, если я не подмету лестницу перед прошением.
– Тогда, Эйн, тебе лучше идти, – добавил я, а она подняла свою корзину и направилась к двери. – В конце дорожки стоит корыто. Перед тем, как идти в святилище, хорошенько сполоснись и смени одежду. Восходящий Колаус рассердится ещё сильнее, если ты появишься там в таком виде, не так ли?
Я хотел было предостеречь её, чтобы не болтала об этом происшествии, но засомневался, что она меня послушает. Она явно не видела в этом никакого преступления, как, скорее всего, и в других подобных случаях в своём прошлом, так зачем же держать его в тайне? Меня немного утешало, что в целом наши товарищи искатели не проявляли большого интереса к разговорам с ней. Но всё равно она рано или поздно наверняка весело выболтает всё какому-нибудь хранителю или священнику.
Взгляд Эйн темнел по мере того, как она разглядывала кровь, перепачкавшую её руки и рясу из грубой шерсти.
– Плохой мужик испачкал меня, – сказала она, после чего показала Эрчелу язык, отодвинула дверь и вышла наружу.
– В том-то и беда с кошками, Эрчел, – сказал я, убирая, наконец, руку от его рта. – У них есть коготки. – Он попробовал закричать, пока я вставал вернуть дверь на место, но получился лишь долгий жалобный стон.