Друзья, я не стану рассказывать вам всего, что видела, ибо не хочу тревожить кошмарами ваши сны. Но знайте: я видела разрушение. Я видела насилие. Я видела муки и пытки, которые не представить человеческому разуму. Когда будете завтра маршировать, взгляните на красоту природы. Смотрите на простые чудеса деревьев, травы, рек и неба. А потом представьте себе всё это искорёженным, сгнившим, разорванным и расколотым. Представьте, что небо стало тёмно-алым. Каждая травинка обратилась в пепел, а от всех лесов осталась лишь почерневшая мешанина. Узрите, что все реки и моря переполняет яд и кровь убитых. И узрите Малицитов.
Она замолчала, опустив голову, и коснулась лба рукой, а паства ожидала в отчаянном предвкушении.
– Нелегко… – сказала Эвадина и закашлялась оттого, что перехватило горло, – … нелегко смотреть на Малицитов в истинном облике, когда отброшены все их маски и обманы. Взгляд на них – всё равно что взгляд на ненависть во плоти. А ещё их голод, друзья мои. Их голод до нашей плоти и наших душ. Наша боль – их хлеб насущный. Однажды они уже пировали, и теперь жаждут попировать снова… позволите ли вы им?
– Нет! – сначала это не был даже крик, а всего лишь немедленный, инстинктивный ответ, но не менее яростный от недостатка громкости. И, разумеется, им всё не кончилось. – НЕТ! – Люди вскакивали на ноги, негодующие хаотичные крики звучали всё громче и быстро перерастали в скандирование. – НЕТ! НЕТ! НЕТ! – Все воздевали кулаки и размахивали оружием. Я видел, как Брюер и Эйн тоже вскочили – он потрясал кулаком, а она прыгала, и её лицо осветилось радостным самозабвением.
Всё прекратилось мгновенно, как только Эвадина подняла руку. Приглушённая тишина охватила собравшихся, готовых ловить каждое её слово. Если бы эту проповедь читал восходящий Гилберт, то он бы захотел довести их исступление до высшей точки, быть может парой афоризмов, украденных из завещания Сильды. Но я знал, что это стало бы ошибкой. Уже скоро этим людям придётся сражаться. Повергать их в дикое исступление прямо сейчас означало бы воспламенять их дух слишком рано. Это был лишь первый уголёк в костре, который должен будет разгореться добела, едва начнётся битва. Я ещё не решил, восхищаться манипуляцией этого представления, или же осуждать её, хотя и подозревал, что леди Эвадина возможно, не осознавала своих собственных расчётов. Она верила, и в этом я не сомневался, а верующий в погоне за своей верой оправдает что угодно.
Итак, вместо того, чтобы и дальше рассказывать о своём виде́нии, Эвадина всего лишь произнесла слова, означавшие конец проповеди:
– Так пойдёте ли вы дальше, да наполнят Серафили ваши сердца своею благодатью, и да направят ваши стопы мученики своим примером?
И снова ответ прозвучал мгновенно, все приглушённо выкрикнули:
– Пойдём. – Я чувствовал их жажду, но ещё и согласие, растущее от осознания того, что следующим вечером им выдадут очередную порцию этого вызывающего привыкание эликсира.
Мы с Торией подошли к Брюеру с Эйн и влились в безмятежную процессию молчаливых по большей части солдат, возвращавшихся в свои палатки. Тория, к её чести, умудрилась хранить молчание, пока толпа не рассосалась, и только потом прошептала мне:
– Говорю тебе, она ебанутая.
Я оглянулся на костёр, всё ещё полыхавший за тёмными углами окружающих палаток. Как и Тория, я за всё это время не открывал рта: не кричал исступлённо и не размахивал кулаками. Но всё-таки, хоть мне и пришлось сопротивляться этому осознанию, я знал, что слова Эвадины пронзили доспехи, защищавшие моё сердце. Она пока ещё не обратила меня, нет. Но неотразимое красноречие из уст прекрасной женщины – само по себе сильная штука.
– Да, – сказал я. – Она действительно безумна.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
К моему огорчению, на марше к месту сбора не произошло никаких событий, которые могли бы, к нашему счастью, отвлечь внимание. Рота всё более стройно топала по дороге, и её не беспокоили ни разведчики Самозванца, ни любезные разбойники. Путешествие оказалось утомительным во многих смыслах. Мы просыпались с первым светом, завтракали кашей, и где-то час тренировались под критическим взором клинка-просящей Офилы. Потом наступала восхитительная перспектива восьмичасовой дороги, где просящие на каждом шагу нас запугивали, поскольку уже не терпели нестройных рядов и беспорядочного движения. Вечерами мы разбивали лагерь, ели простую, но, по общему признанию, обильную пищу, а потом снова занимались муштрой до самой проповеди капитана.