– Каэритские шарлатаны бродят по этому королевству, заманивая людей обещаниями лекарств, проклятий и амулетами, – продолжал Уилхем, когда я ничего не ответил. – С чего бы этой отличаться?
– Потому что другие солдаты в этом лагере боятся её до усрачки, – ответил я. – Могу поспорить, это что-нибудь да значит. И к тому же, что нам ещё остаётся? И, милорд, раз уж мы здесь обсуждаем абсурд, то лишить себя наследства, присягнув человеку, у которого прав на трон меньше, чем у ночного горшка, кажется мне особенно абсурдным.
Я ожидал вспышки гнева, или, по крайней мере, едкого возражения, но юный аристократ всего лишь вздохнул и откусил ещё мяса. В конце концов он тихо и задумчиво пробормотал:
– Меня лишили наследства задолго до того, как я впервые услышал об Истинном Короле. Я пришёл к нему нищим, за исключением доспехов и лошади. А он принял меня с таким радушием, словно я привёл ему сотню воинов и телегу сокровищ.
– А почему твой старик тебя выпнул? – поинтересовалась Тория. – Слишком много проиграл в карты? Натянул на одну девицу больше, чем нужно?
И снова Уилхем не оправдал моих ожиданий, улыбнувшись. Это была уже не обаятельная улыбка, которую он демонстрировал Эвадине, а всего лишь едва заметный грустный изгиб губ. В лагере он смыл грязь с безупречного лица, и теперь оно в свете костра выглядело сюрреалистично, словно иллюстрация мастера Арнильда из свитка мученика Стеваноса каким-то образом воплотилась в жизни.
– На самом деле, дорогая моя, – сказал он Тории, – на этот путь меня толкнула любовь. И всё же я не могу об этом сожалеть.
Тогда я почувствовал, что вся моя враждебность к этому человеку исчезла. Закоренелое чувство обиды низкорождённого к благородному, и глубинная зависть, которую оно порождает, вдруг стали казаться жалкими детскими отговорками. Он был прав: он такой же нищий, как и я. Более того, его положение было даже хуже, поскольку его преступление оставалось заметным и не заслуживало прощения, во всяком случае, согласно королевскому указу.
– Тебе надо бежать, – сказал я, кивнув на мрак за сиянием нашего костра. – Все уже отсыпаются, и вряд ли в пикетах сегодня достаточно людей.
– Я думал, капитан приказала вам меня охранять?
– Она приказала доставить тебя в лагерь, что мы и сделали. Ступай. Мы тебя останавливать не будем. – Глядя на его усталую нерешительность, я добавил: – Каким бы высоким ни было её положение, и что бы ни давала её кровь, неужели ты считаешь, что она сможет спасти тебя от участи предателя, если король узнает о том, что ты выжил?
– Я ей обязан… – он замолчал, опустив голову и не пытаясь встать, – больше, чем могу сказать. Поскольку никакой сержант не явился заковать меня в кандалы, я делаю вывод: она ожидает, что я сбегу. Но, поступив так, я подвергну её опасности, и не пойду на это, даже если придётся подставить шею под меч сэра Элберта. В любом случае… – он тихонько усмехнулся, – куда на этом свете мне идти?
Тут из укрытия донёсся тихий стон, и все мы обернулись посмотреть – а стон быстро перерос в панический крик.
– Что она с ним делает? – сказала Тория, вскакивая на ноги, и бросилась к укрытию, но фыркнула от гнева, когда я загородил ей путь.
– Ты хоть раз слышала о безболезненном лечении? – спросил я и поморщился, услышав очередной крик Брюера. Этот был короче предыдущего, но сильнее наполнен болью, а за ним последовало ещё несколько.
– Ты не знаешь каэритов, как знает мой народ, – сказала мне Тория. – Когда я была девочкой, местное святилище отправило миссионера за горы, проповедовать этим язычникам о примере мучеников. Следующим летом его сгнившую голову насадили на шест и оставили у дверей святилища. Они прошли сотни миль, чтобы оставить это предупреждение.
– Может, они просто очень не любят гостей, – предположил Уилхем. – Мой отец уж точно не любил.
Тогда из укрытия донёсся другой голос, тише и куда приятнее – голос, затянувший песню. Он поднимался, переплетаясь с криками Брюера, и некоторое время они составляли нестройную мелодию. Но вскоре крики боли стихли, а тихое пение продолжилось. Слова казались чужими, но интонация снова навела меня на мысли о цепаре – это была каэритская песня, и, судя по спокойствию, которое она принесла Брюеру, обладала внушительной успокаивающей силой.
Когда песня стихла, Тория выдохнула:
– Это не могла сделать она, – её лицо напряглось от слабо скрываемого страха.