Возможно, из-за какого-то каприза ветра мне удалось разобрать её ответ, когда она свернула свиток и поклонилась:
– Благодарю вас, милорд. Прошу вас, передайте королю моё глубочайшее уважение и признательность за то, что доверил роте Ковенанта столь жизненно важную миссию.
Сэр Алтус выпрямился в седле, осматривая наши ряды, пока в итоге его взгляд неизбежно не остановился на мне. Как и в случае с Лорайн, было бы куда разумнее оставаться анонимным, но сначала я обратил на себя внимание, когда закричал, а потом, когда на мне задержался взгляд Эвадины. Вместо мгновенного потрясения от узнавания, какое я увидел в выражении Лорайн, тяжёлое лицо сэра Алтуса озадаченно нахмурилось. Наверное, ему сложно было вспомнить моё лицо, но я-то отлично помнил человека, который спас меня от увечий и виселицы, только чтобы привязать к позорному столбу. Надо было опустить голову и отступить в толпу, но я понял, что не могу. Мстительность снова проявила свою извращённую хватку, заставляя меня стоять на месте, а он тщательно меня рассматривал, до тех пор, пока я не увидел, что он меня вспомнил. Я хотел, чтобы он знал, что я выжил. Я хотел, чтобы он знал, что я не забыл.
Сэр Алтус и дальше повёл себя не так, как Лорайн, и, вспомнив, не стал притворяться, будто игнорирует меня. На его губах появилась улыбка, и он наклонил голову – так приветствуют друга, с которым давно не виделись. Я не ответил на этот жест, что явно развеселило его ещё сильнее.
– Тогда всего вам хорошего, миледи, – со смехом сказал он Эвадине, наконец поклонившись, но не слезая с седла. – Возможно, вам стоит потратить средства, выделенные советом, на меха. Я слышал, там холодает.
Он снова усмехнулся, бросил последний взгляд в мою сторону, развернул лошадь и умчался галопом. Его рыцари, несомненно почувствовавшие облегчение, быстро последовали за ним, явно не слыша свиста и оскорблений, которые кричали им вслед мои более глупые товарищи.
– Хватит тявкать! – прорычал Суэйн. Сержантский голос легко достиг ушей всех присутствующих и мгновенно вызвал тишину. – Свернуть лагерь, и готовьтесь выдвигаться через час! – Я много раз видел его сердитым, но на этот раз краснота лица говорила о невиданных ранее глубинах ярости. – И если хоть кто-то станет ныть, я ещё до темноты увижу его хребет!
Рота снова стала расходиться, но на этот раз намного живее. Я подождал, пока большинство покинуло поле, и осмелился обратиться к сержанту. Он стоял и смотрел, как Эвадина поднимается на серого скакуна. Его лицо уже выглядело не таким красным, но ярость ещё ясно читалась в суровом взгляде, когда он обернулся ко мне.
– Чего тебе, Писарь?
– Наш пункт назначения, сержант-просящий, – ответил я. – Для ротного журнала. Перед началом дневного перехода необходимо записать пункт назначения и расстояние, которое предстоит покрыть. Это оговорено в ротном уставе, не сомневаюсь, что вы помните об этом.
Я готов был к упрёкам, возможно в физической форме, но Суэйн лишь тяжело вздохнул. Похоже, мои усилия на поле боя, включая спасение жизни капитана, принесли мне от него некоторое снисхождение, но ещё не особое внимание.
– Мир стал хуже, когда ты научился читать, – фыркнул он, а потом выпрямился, развернулся и зашагал прочь, бросив через плечо краткий ответ. – На север, Писарь. Мы маршируем на север. Двадцать миль до заката. Отстающих не потерпим.
Когда мы выдвинулись, через час, как он и приказал, рота проходила мимо рощи, где Ведьма в Мешке построила себе укрытие. Там теперь осталась лишь куча палок и, как я ни пытался это отрицать, у меня сердце болело оттого, что она исчезла.
ЧАСТЬ III
– Ты спрашиваешь, сколько человек умерло за мои стремления. А с чего ты взял, что мои стремления были только для меня одного?
Из «Завещания Самозванца Магниса Локлайна»,
записанного сэром Элвином Писарем
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
– Охуеть как холодно! – узкое красноносое лицо Тории было воплощением страдания. Она прикрыла уши тряпками, замотала своё тощее тело в несколько слоёв ткани, и ни то, ни другое, видимо, никак не спасало от ледяных морских ветров, хлеставших нас.
Меня больше занимал не холод, а содержимое моего живота. Похоже, кормчий обладал безошибочным даром находить самые выворачивающие наизнанку волны в этих серых водах. На мой не моряцкий взгляд наш корабль выглядел как бадья из потемневших от времени досок, скреплённых потрёпанными верёвками и ржавыми гвоздями. Он трещал, стонал и содрогался весь путь по верхним пределам Кроншельдского моря. И, хуже всего, он взмывал и брыкался хуже лошади с протухшими мозгами.