– Четыре с половиной года, – пробормотал я, и моя радость поутихла. Проклятие юности – воспринимать время как медленную смену времён года. Для моего же юного и жаждущего мести сердца четыре с половиной года казались поистине вечностью.
– Я не стану тебя принуждать, – спокойно и успокаивающе сказала Сильда. – Если хочешь, то можешь со своей подругой проделать свой путь через эти стены. Но какие бы планы ты не вынашивал, уверяю, они не сработают. Стражникам тут слишком хорошо платят, и они слишком боятся своего господина, так что их не подкупить, а его предок создал идеальную клетку. Единственный путь к свободе – здесь.
Она ещё немного помедлила, печально улыбнувшись, потом повернулась и направилась назад к выходу.
– Пойдём, у тебя есть время устроиться в своей комнате и немного поесть перед вечерней сменой. За едой мы обычно читаем те немногие свитки, что у нас есть. Может, ты тоже захочешь попробовать.
– Я не умею читать, – сказал я, следуя за ней с той же собачьей преданностью, что и прежде, и, по правде говоря, что и буду продолжать делать в течение следующих четырёх лет.
Тогда восходящая Сильда остановилась и с небольшим отвращением вздохнула.
– Что ж, – сказала она, оглядываясь на меня, – это никуда не годится.
ЧАСТЬ II
– Разве ты никогда не спрашивал себя, Писарь: «Почему я служу Ковенанту и королю? Какие награды они мне дают? Что они создали за свою жизнь, чего не создам я сам?» Ковенант утверждает, что защищает твою душу, а король называет себя защитником твоего тела. Оба лгут, и твой худший грех заключается в службе этой лжи.
Из «Завещания Самозванца Магниса Локлайна»,
записанного сэром Элвином Писарем.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Я часто задумывался над человеческой способностью привязываться к людям, с которыми у них нет почти ничего общего, и сэр Элдурм Гулатт представляет собой особенно подходящий пример этой загадки.
Я родился в борделе, а он в замке. Я не унаследовал ничего, помимо опрометчивого языка своей матери, как говорил мне сутенёр, а сэр Элдурм после смерти отца оказался владельцем как упомянутого замка, так и Рудников, для защиты которых его и возвели. И потому он был одним из богатейших аристократов во всём Альбермайне, а я на момент нашей первой встречи оставался преступником без гроша в кармане, пожизненно приговорённым к изнурительному труду под землёй. И возможно единственным общим между мной и сэром Элдурмом была способность читать – благодаря терпеливому обучению восходящей Сильды. Однако, тут возникла другая разница, ведь после почти четырёх лет в Рудниках я уже очень хорошо умел и читать, и писать, в то время как этот приветливый тупица по-прежнему плохо справлялся и с тем и с другим.
«Вы разожгли мои чресла», – прочитал я, стараясь не спотыкаться на заляпанных кляксами и полных ошибок каракулях на пергаменте, который он мне передал. «Ваши губы словно…», – я помолчал, просматривая несколько слов, которые были тщательно зачёркнуты сердитым пером, – «… два вкуснейших алых кусочка лучшего мяса».
Я опустил пергамент и, приподняв бровь, взглянул на лорда Элдурма. Он стоял, скрестив руки, у окна своей верхней комнаты – самой высокой точки замка – и задумчиво чесал пальцем похожий на наковальню подбородок. Пускай умом и очарованием он и напоминал отхожее место, но струящиеся светлые локоны и изящные черты лица отлично подходили образу героического рыцаря, которым он так стремился стать. Впрочем, его попытки добиться расположения прекрасных дам были далеки от идеалов исполнителей баллад.
– Слишком…? – начал он, подыскивая верное слово.
– Вычурно, – предложил я. – Милорд, возможно лучше подойдёт: «рубины на атласной подушке».
– Да! – Он кивнул, и восторженно хлопнул крупной рукой по столу. – Клянусь мучениками, Писарь, восходящая Сильда не зря так хорошо о тебе отзывалась. Пускай в глазах Короны ты разбойник, но для меня ты лучший поэт королевства.
Он громко и от души рассмеялся, что нынче случалось часто. Он был удивительно весёлым для человека, который всю свою взрослую жизнь управлял одним из самых несчастных и презираемых мест во всём Альбермайне. Иногда мне больно думать о его дальнейшей судьбе, но потом я вспоминаю неизменно высокую гору трупов перед воротами, которую увозили каждый месяц, и тогда его судьба печалит меня меньше.