— Жинетта, конечно, — и Люсьен недовольно пожимает плечами. Вопрос жены ему явно неприятен. — Хотя… дело обстоит совсем не так, как ты думаешь. Для меня пароход тесно связан с Жинеттой. С ней и с остальными детьми. Ты понимаешь?..
Люсьен знает Жоржетту, ей не приходиться разъяснять такие вещи: почему так трудно живется, какая идет война, и что самое страшное — война против детей… События в Корее, особенно последних дней, говорят сами за себя…
— Как тебе кажется, когда она может приехать?
— Не раньше завтрашнего вечера, часов в одиннадцать. Сегодня тоже есть поезд, но я думаю, она на него не успеет. И еще один — он приходит завтра утром в семь. Но едва ли Жорж поедет с нею ночью. Этот поезд выходит из Парижа около полуночи. Хотя… все может быть.
— Представляю себе, как Жинетта радуется!
— Еще бы, — Люсьен улыбнулся, зараженный тихим счастливым смехом Жоржетты.
— Но на завтра как раз назначена демонстрация. Только бы тебя не арестовали или не случилось с тобой чего-нибудь…
— Ничего не поделаешь, Жоржетта. Я тебе уже сказал, что ничем не отличаюсь от других…
— А тебе не померещилось? Начнешь себя изводить, так найдешь тысячи причин.
Мартина может говорить что угодно, но Альфонс уверен, что не ошибся. И он все больше убеждается в этом. Франкер совершенно явно отвернулся, чтобы с ним не здороваться или не ответить на его приветствие.
— Глаза-то у меня есть. Я же видел, как он показал парню, который был с ним: «Вон он!», а может быть просто сказал: «Веди себя так, словно ты его не замечаешь». Парень, кстати, незнакомый. У него не было велосипеда, а Франкер держал свой рядом с собой. Когда я вошел в комнату и посмотрел в окно, они еще продолжали стоять. Потом появился Анри, и Франкер уехал. Парень и Анри вошли в дом, я даже думал — они к нам. Но, видно, они пошли к Анри.
— О тебе вечно всякое болтают, и этого не избежать. Да если бы ты знал, чего я только не наслышалась за сегодняшнее утро из-за своей завивки! И сколько еще, верно, говорили за моей спиной! Подумаешь, преступление…
Мартина сделала перманент. Конечно, преступления в этом нет никакого, но попробуйте-ка заткнуть рот женщинам. Большинство из них целую вечность не были у парикмахера, вот и рады подпустить Мартине шпильку. Все соседки, а тем более товарки, не дают ей проходу. В коридоре, на улице, в бакалейной — всюду преследуют ее.
— Мартина, ты выиграла миллион?
— Чем это ты ублажила своего муженька, что он так расщедрился?
— Некоторые ни в чем себе не отказывают!
— Не иначе как ты нашла себе какого-нибудь шикарного старикашку. Говорят, все богатые женщины делают себе перманент.
— Ничего подобного, у нее волосы сами вьются. Что скажешь, Мартина?
— А прическа-то самая модная! На американский лад.
Дальше этого они не идут, но Мартина великолепно догадывается, о чем они думают: «У меня бы на это ушла вся получка мужа… Неплохое место у Альфонса! Хоть и коммунист, а не теряется. И нашим, и вашим… Правда, восемь человек детей — это не шутка. Но он же получает на них пособие… Мартина и Альфонс могут себе многое позволить… Умеют устраиваться… Он же подрядчик, ему это не трудно… Положение у него еще завиднее, чем у такелажников, те хоть потеют, надрываются, изматываются раньше срока на работе…»
Все это так естественно и так легко себе представить… Не зря Мартина столько времени откладывала прическу. Вопрос был не только в деньгах. Характер у Мартины общительный, и она не может оставаться в одиночестве. Она должна быть со всеми в хороших отношениях, окружена уважением, ее должны слушать, смеяться над ее анекдотами, прибаутками, остротами. Когда они еще жили в поселке, в бараках и то… А тем более здесь, в новом доме, где все живут рядом. Дверь комнаты Мартины всегда открыта настежь; можно, не выходя из кухни, переговариваться с соседками, лишь слегка повысив голос. Правда, иногда приходится высовываться в коридор: не обо всем же станешь сообщать во всеуслышание…
Сегодня, когда Альфонс пришел домой, он закрыл дверь. И Мартина ее не открыла.
— Не мучай ты себя понапрасну. Может быть, и нет ничего подобного, — успокаивала Мартина мужа.
Она не сказала ему о том, как сегодня, вернувшись из лавки, она… а ведь Мартина не из тех, кто по любому поводу готов пустить слезу. В тех случаях, когда большинство женщин плачет, Мартиной, наоборот, овладевает ярость… Вернувшись, она готова была сунуть голову в ведро, чтобы уничтожить эту прическу тут же, сию минуту, так ее душила злоба… На кого она злилась? Хуже всего, что и злиться было не на кого. Не на себя же и не на своих товарок: их чувства она очень хорошо понимала. Ее душила злоба против чего-то неправильного, несправедливого. Каково это: краснеть, подозревать людей в задних мыслях, когда они тебе говорят: «Мартина, какая ты стала красивая!» Неужели желание быть красивой…