Некоторые в толпе даже удивлены, почему не последовали новые ракеты…
В супрефектуре вспрыскивают тот самый бензин, который гудит в бомбардировщиках над Кореей; тот самый бензин, который заключен во всепожирающем огне напалма и в чудовищном дыхании огнеметов; тот самый бензин, которым поливают костры линчеватели негров. Тот самый бензин…
Кто это только что утверждал, что бензин не оружие?..
— Просто невероятно…
— Хоть пароход и торчит перед глазами, а все-таки не верится…
— Мы-то хороши — стоим сложа руки и смотрим!
— Что же ты предлагаешь?
— Откуда я знаю? Ведь не я руковожу.
— Эх, все мы прошляпили! Гляди! Гляди! Теперь-то уж они начнут привозить все, что захотят.
— Но ведь у нас есть еще завтрашний день. Можно…
— Заладили: завтра, завтра… Завтраками нас кормят. А то, что уже успели разгрузить, по-твоему что? Чепуха?
— Да сколько еще выгрузят за сегодняшний вечер и за ночь! Что с возу упало, то пропало!
— До завтра они пожалуй успеют все кончить. Знаешь, сколько можно разгрузить за полдня да за ночь!..
— Да, уж если мы сегодня не сумели им помешать, то что же мы придумаем завтра?
— Раз они смогли начать, значит и дальше пойдут — брешь пробита.
— Главное, что они успеют полностью разгрузиться. А на кой чорт нам нужен завтрашний день?
— Чтобы протестовать, кричать, размахивать руками! Воду толочь!
— Ох, и поиздеваются завтра над нами! Вот увидишь, что напишут в газетах.
— Они еще скажут: вся эта ваша шумиха — одна форма, достоинство свое стараетесь не уронить, пыль в глаза пускаете.
— По мне, надо действовать именно сегодня. А удастся им выгрузить бензин сегодня — только вы меня и видели!
— Да ведь уже ясно: на сегодня нечего и надеяться! Сам видишь — это невозможно.
— Вот в том-то и дело. А раз мы все проморгали, то на что мы вообще годимся? Да и сколько можно отступать?
— Если позволить вертеть собой как угодно, то скоро мы так докатимся до тридцать девятого года.
— И скоро нам останется лишь одно: хорониться, чтобы не схватили…
— Ты говоришь, скоро? Уже сейчас надо прятаться. Те, кого взяли сегодня утром, будь уверен, засели надолго. Это тебе не обычная демонстрация.
— Американцы орудуют. Того и гляди наступит катастрофа. А если опять допустить войну, то…
— Да, борьба будет не на жизнь, а на смерть.
— Сколько опять народу погибнет!
Пожалуй, это самые мрачные из тех разговоров, которые ведутся сейчас в толпе продрогших, угнетенных поражением людей. Эти люди и в обычное-то время говорят мало, а в этот вечер особенно. И вырывается у них лишь небольшая часть того, что наболело на душе, что невозможно уже сдержать, что выводит из равновесия.
Во всякой тяжелой борьбе бывают минуты, когда поражение кажется неизбежным и людям уже слышится сигнал к отступлению. На душе становится невыносимо тоскливо, словно капля яда разъедает ее. Еще немного — и может начаться паника.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Первый камень
Известно, когда дело не ладится, прежде всего обрушиваешься на себя самого. Это может относиться и к отдельному человеку и к целому коллективу. А впадая в крайность, некоторые начинают даже упрекать партию.
Сегаль только что разорвал свой партбилет. Когда двинулись американские грузовики.
Сделал он это не тайком, из страха или стыда. Тут не было и спокойного, продуманного решения. Он разорвал билет на глазах у всех, в полном бешенстве и крикнул:
— Барахло мы, вот что!
…И заплакал, как ребенок. Сумасшедший какой-то!
Про него нельзя сказать, что он только и ждал случая и давно уже был враждебно настроен по отношению к партии. Это неправда. Конечно, он был не из самых стойких. И, конечно, такой поступок вообще можно только осуждать. Но в данном случае, сегодня, здесь… как бы вам это сказать?.. Надо его понять.
Надо понять то, что́ никакая борьба в обычных условиях не позволит понять. Все эти люди перекалились, как металл, и никаких общепринятых требований к ним нельзя предъявлять. Они одинаково способны как на хорошие, так и на дурные поступки. Понести такое страшное поражение! Невозможно дышать, как будто воздух вдруг стал каким-то разреженным, и небо нависает, давит на вас. Люди словно одичали, озверели.