— Сумасшедшему такого не выдумать, — убеждала меня Анка. — Открой шестидесятую страницу.
— А кто говорит, что Матеуш сумасшедший? По-арабски слово «безумец» означает, кажется, еще и «святой», — успокаивала я ее, листая книгу. — Страница шестидесятая: «Если Земля круглая, то как долго следует идти вперед, чтобы увидеть собственную спину?»
— Открой девятнадцатую, — торопила Анка.
— Вот, страница девятнадцатая… — Я развернула старательно вклеенную в тетрадь схему масштабом 1:20 под названием «Как размножить балерину». На рисунке была изображена большая бритва, на острие которой балерина садилась на шпагат. Бритва рассекала балерину на двух балерин, которые затем делились на четырех, и так далее. Под картинкой зачеркнутая красным подпись: «Вопрос — следует ли изобретать все более длинную бритву? «За» — ускорение процесса получения балерин. «Против» — издержки. Вывод — согласовать дату премьеры с директором оперного театра».
— Это пока только замысел, — сказала Анка, забирая у меня книгу, — на самом деле таким образом можно производить, например, гидр.
— Конечно, — согласилась я.
— Кроме технических идей, у Матеуша была идея в стиле барокко. Страница девяностая, название: «Любовь в XVII веке до гробовой доски». — Анка начала цитировать по памяти. — «Вступление: если свет точит мрамор, какова же сила его воздействия на хрупкую душу — отсюда игра светотени в искусстве барокко. Действие: на катафалке усыпанное цветами тело девушки. Нам видно только ее бледное лицо. В комнате почти полный мрак, лишь от мертвого лица исходит рембрандтовский свет. Появляется мужчина в монашеском облачении, капюшон опущен на глаза. Смотрит на девушку — ему кажется, что она жива, дыхание колеблет цветы. Монах подходит к катафалку, руками касается плеч покойницы, склоняется к ее губам, чтобы запечатлеть на них поцелуй. В следующую секунду он уже вырывается, пытаясь высвободить ладони из цветов, в которых кишат черви. Руки монаха срастаются с мертвым телом. Тлен пожирает его, крик замирает в разлагающемся горле. Мораль: любовь не имеет морали», — вдохновенно закончила Анка и поглядела на меня, словно ожидая диагноза.
— За что забрали Матеуша?
— За обед. Я хотела налить ему суп, борщ. А Матеуш отодвинул половник, вынул из кармана горсть таблеток и бросил в тарелку. Разные — цветные, белые, реланиум, антибиотики, я не разбираюсь в лекарствах. Залил их корвалолом и стал кричать, что раз Бог все видит, то пусть посмотрит в последний раз. Одни психиатры уверяют Матеуша, что Бога нет, другие — что не стоит понимать буквально догматы веры. Ни одному врачу не удалось найти логический аргумент — тот единственный, который излечит Матеуша.
Прошло уже несколько лет, Матеуш съел суп и второе. Мне не хочется есть, я устала. Стою, облокотившись о стойку, в мои волосы проникает аромат кофе, вонь окурков. Если бы вместо крови наполнить мои вены горячим кофе…
— Не спи, не спи стоя, — потряс меня Жан за плечо. — Я опоздал маленькую четверть часа. — Он поцеловал меня, оцарапав свитером из натуральной шерсти. — Сегодня не будет урока польского, ты познакомишься с прекрасной женщиной. Три кофе и вино, — распорядился мой ученик.
— Послушай, je m'en fous de[6] твои уроки. У меня есть сорок пять минут. Выучишь ты что-нибудь или нет, плати сотню.
— Не волнуйся, вот тебе деньги и пошли — я представлю тебя Габриэль, она пишет.
— Грамотная, стало быть.
— Габриэль? Классическое образование: греческий, латынь, в совершенстве немецкий и английский. Ей уже за семьдесят, но она продолжает писать, последняя ее книга — о некрофилии. Просто бестселлер.
Мадам Габриэль Виттоп скорее напоминала мужчину в расцвете сил. Черные, коротко стриженные волосы, свободный пиджак. В пользу ее женственности говорили яркий макияж и огромные клипсы. Жан взирал на нее с обожанием. Мадам Виттоп повествовала о крайних проявлениях любви, об усталости бытия, о своей подруге, для которой самым волнующим переживанием в жизни стала мастурбация в морге. Подруга уже умерла. Смерть есть ритуал. Габриэль тяжело пережила кончину отца, а также гибель друга — его убили гитлеровцы, — но по-настоящему ее потрясла только смерть собаки.
— Габриэль, как ты относишься к зоофилии? — поинтересовался Жан, усмотрев в трауре по собаке проявление истинных чувств.
— Если это доставляет животному удовольствие, почему бы и нет, но я знаю по собственному опыту, что обычно для животных это неприятно.
Жан болтал с мадам Виттоп, а я просматривала «Некрофилию», изданную Раше. После нескольких страниц откровенных описаний меня замутило.