Все же полез барсук дальше: жалко вот так, ни с того ни с сего лишаться дома. Столько труда положил! Да и какой уж такой зверь — лиса? Так себе, шерсть да кости!
Лезет барсук, хрюкает, сопит с присвистом — страх на лису нагоняет. Не выдержала лиса, попятилась. Уши прижала, губы собрала складками, чтобы зубы виднее были, и рычит без передышки. Пятилась, пятилась, рычала, рычала, да как вдруг бросится на барсука! Тот аж глаза от страха закрыл. А когда открыл, лиса была на прежнем месте. Морда у нее еще больше вытянулась, черные усищи оттопырились.
Опять барсук стал наступать. Лиса заоглядывалась: нора незнакомая, всякие корешки цепляются за шерсть, собственный хвост мешает.
Снова лиса бросилась вперед, и снова барсук зажмурился. Но теперь уж не так испугался: все равно не заест его лиса в норе.
Хрюкал барсук, хрюкал, пятил лису, пятил и допятил до запасного отнорка. Еще немножко — и вытолкнет незваную гостью. А лиса и сама обрадовалась, что кончается узкий коридор, не стала дожидаться, когда барсук выпихнет ее, попятилась назад быстрее и быстрее. И вывалилась!
Барсук живенько забил отнорок травой, крутанулся вниз головой, развернулся, побежал затыкать парадный вход. Бежит, чихает. Ну и зверь, эта лиса, всю нору опаскудила своей вонючей шерстью. Как теперь жить?
Добежал до парадного — а там опять лиса! Пуще прежнего скалит зубы, повизгивает от нетерпения поскорей вытурить хозяина. Делать нечего, попятился барсук, теперь лиса в выгодном положении: знай напирает да напирает. Глазища горят, спину горбит — вот-вот укусит. Собрал всю смелость барсук, хрюкнул громче. И тут же пожалел: вовсе рассердилась лиса, подскочила, цапнула за самый кончик носа!
Заскулил барсук, замотал головой, давай без остановок переступать обратно. Переступал, переступал, да и вылетел в овраг…
Тьфу ты, пакость какая! И чем только пахнет? Умей барсук плеваться, непременно плюнул бы и на лису, и на свою нору. Обтер он о траву испоганенный нос, хрюкнул отчаянно, да и побрел в соседний лес подыскивать место для новой норы. В этой ему, чистоплотному зверю, сейчас все равно не прожить…
Лукич и Плакса
У охотничьей собаки Плаксы родились щенки. Пять голопузых слепых малышей. Все, как один — толстенькие, гладенькие, головастенькие. Только мастью разные: два черных, два пегих, а один белый, в коричневую крапинку.
Погоревал, погоревал Лукич, что у любимой собаки родились такие непутевые детки, да и решил скрепя сердце убрать их, пока малы. И в самом деле, на что они ему, беспородные? Ведь мать-то у них — известная в округе выжловка, чистокровная, с полной родословной русская гончая. Одних медалей у нее — и золотых, и серебряных — целых пять штук! Выкорми таких приблудышей — засмеют охотники. Да и проку от них не жди: раз есть примесь дворняги, хорошо работать не будут.
Знал это старый Лукич и тяжело вздыхал. Легко сказать «убрать», а как он потом своей верной помощнице в глаза посмотрит? Ведь не объяснишь ей, что щенки, мол, твои никуда негодные, порешить их надо, чтобы не портить доброе племя и не порочить былую охотничью славу. Ей-то ведь все равно, какие они, она — мать.
И все-таки надо что-то делать.
Плакса со своим бесценным семейством лежала в кухне на мягком, вдвое сложенном коврике. Из угла доносились сытое сопение щенков и затаенные вздохи бодрствующей матери. Собака будто предчувствовала недоброе, не отходила от щенков, стерегла каждое их движение. А сегодня невмоготу стала жажда, и Плакса, полностью и единственно доверяя хозяину, встала. Поджарая, с отвисшими сосками, воровато подбежала к черепку, звучно шлепая языком и брызгая по сторонам, быстро полакала воды — и опять к потомству.
— Эх, зелен-корень! — вздохнул Лукич. — Ну куда мне с вами, горемычными?
Он оторвал клочок газеты и долго не мог смастерить «козью ножку». Бумажка расклеивалась, табак сыпался на колени. «Бросать надо это дело, — рассеянно думал Лукич, запаливая неладно скрученную цигарку, — ведь нельзя курить, ишь, руки трясутся, а курю…»
Лукич старался думать о чем угодно, только не о предстоящем, вспоминал давно умершую жену, ныне здравствующих дочерей, внучат и многое другое, но все мысли упорно стекались к большой его заботе — к собаке и непутевым ее щенкам.
— Эх, зелен-корень! — повторил Лукич и тихо позвал собаку: — Иди ко мне, вольница, вместе подумаем.
Плакса с готовностью подбежала к хозяину. Обдала жарким дыханием, лизнула горячим сухим языком руку и благодарно взглянула преданными глазами.