Думалось, пройдем немного, переправимся через болото и попадем к своим, но болото превратилось в сплошную трясину. В одном вроде бы подходящем месте, где и земля видна и травка на ней, решили переправляться. Осмотрелись. На запад от нас стеной стоял унылый осенний лес, в прогалах между голых стволов нет-нет да и проглянет зеленое пламя ели или сосны. Безлюдно. Глухомань. За лесом слышен гуд — значит, там фронт. Впереди, на восток — буро-рыжая бугристая корка Гнилого болота. За болотом пока тихо — значит, туда немец не прорвался.
Скалов с пулеметом выдвинулся на опушку, прикрыть нас в случае появления врага.
— Ну, хлопец, пошагали, — сказал Подниминоги и двинулся по рыже-бурой земле. Один шаг только и сделал он, трясина расступилась. На моих глазах уходил старшина в землю. Я кинулся на помощь.
— Стой! — закричал Сергей. Он бежал с опушки с длинной жердиной. — Держи, Ваня! Мать ее так, эту гниль. Опасней фрица…
Подниминоги ухватился за жердину, и мы вдвоем еле вырвали его из болота.
— Костерок бы. Обсушиться, — не попадая зуб на зуб, проговорил старшина. — Да, как бы на дым немец не забрел…
— Ничего. Мы бездымный организуем. Сушиться всем требуется.
Мы промокли до нитки, когда бежали по болоту от танка, прыгая с кочки на кочку. Иная ходуном ходила под ногами, а иная проваливалась, а вместе с ней и тот, кто был на ней. Только там, под огнем, грязевые ванны были не так страшны: как-никак они от пуль и осколков укрывали. А сейчас в относительной безопасности, глядя на лязгающего зубами старшину, и мы со Скаловым уже не в силах были сдерживать дрожь.
— Давай-ка, Снежок, за хворостом. Ты знаешь, какой сушнячок нужен, — сказал старший сержант и первым направился в лес.
Хворосту, сухих сучьев в лесу вовек не перетаскаешь. За какие-то минуты набрали мы их целый ворох. Костер решили развести в глубине леса, так, чтобы издали заметить нельзя было.
Кинулись — спички все промокли, сера так и отваливается. Где их высушишь? Пальнуть в тряпицу, обсыпанную порохом из разряженного патрона, рискованно.
— Ну, где вы там? — раздался голос старшины. Он оставался на опушке с пулеметом, охраняя нас на всякий случай.
— Топай сюда, старшина. — Голос у Скалова какой-то глуховатый, как у человека, потерявшего что-то ценное, чего уже не вернешь. Скалов, пока не обнаружилось, что спички промокли, выглядел бодро, он вдохновлял и меня и старшину. Старшина, как только утонула его «тридцатьчетверка», осунулся, сгорбился, стал каким-то безвольным и во всем подчинялся Скалову.
— Дрянь дело, Ваня. Сушиться на ходу придется. Нет огонька…
Подниминоги глянул на две развалившиеся коробки из-под спичек — мою и старшего сержанта.
— Поправимо, хлопцы. — И впервые за это утро улыбнулся. Как-то тепло стало на сердце от этой улыбки. — Есть еще порох в пороховницах, — продолжал Подниминоги уже словами Тараса Бульбы, извлекая из нагрудного кармана гимнастерки круглую, в медаль «За боевые заслуги», зажигалку.
Весело затрещали сухие ветви. Мы быстренько разоблачились и предстали перед огнем в чем мама родила. Сначала обогрелись сами, а потом развесили на шестах одежку. С лица мы походили на папуасов, а тела у всех белые. Все же три шкуры — куртка, комбинезон, гимнастерка да вдобавок нательное белье — оказали достойное сопротивление грязи, а вот водицу сдержать не могли.
— Ты что это, Снежок, уставился на меня? — заметив мой любопытный взгляд, с усмешкой в голосе спросил Скалов. — Росписей таких не видел? На индейца похож, а? — Скалов засмеялся.
— Нет. Скорее на блатного. Индейцы раскрашивали себя, когда выходили на тропу войны!
Теперь Сергей захохотал, да так громко, что Подниминоги с опаской оглядывался по сторонам.
— Тише ты, бисова душа. Свихнулся?
— На тропу войны, говоришь? — Скалов оборвал смех, нахмурился, но провел пятерней, словно расческой, по ершику смоляных волос. — Слышал ты про двадцать первый год?
— Слыхал.
Я тоже нахмурился, я бы тоже провел пятерней по ершику, но меня остригли наголо.
— В тот год, говорят, у нас в Поволжье человечиной, того… не брезговали. А меня угораздило родиться, — Сергей усмехнулся и уже полушутливо продолжал: — Меня, как видите, не скушали, а завернули в мешковину, веревочками перевязали и подбросили. А куда подбросили? Подумать только, к дверям Самарского губисполкома. Родители мои, будь им неладно, верили Советской власти. Ну и правильно делали, что верили. Не сгинул я, вырос. Нянечка рассказала мне обо всем этом, имя дала и фамилию свою. Нас, Скаловых, по Руси тьма-тьмущая, что Ивановых.