— Здравия желаем, товарищ майор!
— Вольно!
Строй снова затопал — смелее и смелее.
— Замерзли? — майор, видно, любит пошутить. — А я вот ничего…
Несмотря на свою тучность, он нагнулся и ловко снял с ноги сапог:
— Дивитесь, на один шелковый носочек — и чую, ноги як в бане…
— У него сапоги, наверное, на меху, — шепнул Сапун Ивану.
— Да ну? — удивился Иван.
Он подошел к майору, взял из его рук сапог, заглянул в него и показал строю, словно вывернутое ухо свиньи, нутро голенища:
— Тут, хлопцы, мех кобелиный. А у нас… — Подниминоги, не уступая в ловкости майору, снял свой сапог: — А у нас, бачьте, на рыбьему меху!
От дерзости Ивана Перетяга языка не лишился. Полк хохотал. Смеялся майор, и все, казалось, обошлось. Но майор, натянув сапог и глядя, как старшина обувается, тихо сказал:
— Так это ты? — Знать, вспомнил встречу у штаба. — Десять суток ареста. Для знакомства.
Скалов, а за ним и я молча вышли из строя и встали рядом с Иваном.
— А это что за новости? — майор уставился на нас.
— Это надо понимать, что мы танкисты и друг за друга хоть куда. — Серега говорил тихо, но по строю прошелся гул, солдаты услышали Скалова.
— Вижу, в солидарность игрище затеяли? Посадить и этих.
— Не имеете права… — Я хотел сказать, что нельзя брать под арест кавалера ордена Ленина, но сказать не дали. Автоматчик толкнул меня в спину.
— Выполняйте приказ, дежурный! — И майор повернулся к нам спиной.
Вечером Сапун принес на губу ужин, полных два котелка — видать, повар сочувствовал нам.
Наутро пришел новый дежурный по части. Мы сидели на нарах и курили. Шинели внакидку, на гимнастерках ордена и медали. Завидев входящего старшего лейтенанта с красной повязкой на рукаве, мы поднялись. Награды звякнули, словно шпоры у кавалеристов.
— Вот в чем дело, ребята, — заговорил дежурный запросто, но старался не глядеть на нас. — Здешнему заводу присудили переходящее знамя Комитета Обороны. Вручать его должны гвардейцы. А гвардейцев у нас раз-два, и обчелся. Вернее, вы да еще человек пять. На днях маршевиков отправили, а пополнение прибыло из учебных подразделений, пороху еще не нюхали…
Он помолчал.
— Рабочие потрудились на славу, для нас трудились, сутками из цехов не выходили. Выручайте. Хозяину из-за вас столько хлопот…
Старший лейтенант, видно, тоже не одобрял нашего ареста, но сказать об этом открыто не мог, хотел уговорить нас, а майора от неприятного избавить. Иван отлично понял дежурного.
— Ну, так как, гвардейцы? — дежурный ждал ответа.
— А вот так, товарищ старший лейтенант, — начал Подниминоги. — Заварил кулеш товарищ майор, нехай и хлебает. А мы на губе позагораем. На передок попадешь — некогда будет.
— Но, старшина, ты должен…
— Долг я свой знаю. Ведь не меня опозорили. Я — что? Тьфу! Таких, как я, на Руси слава богу. Тут высшую награду Советского Отечества того… Допрежь лиши ее меня, а потом как знаешь.
Дежурный ушел. Час никто нас не тревожит, второй. В третьем часу вернули ремни: облачайтесь, мол.
Вскоре откуда-то сверху (гауптвахта находилась в полуземлянке) раздалась команда: «Смирно!»
Старшина вышел первым, мы за ним. Перед строем караула колыхалось на легком ветру знамя. Подниминоги пошел строевым, приложив руку к виску.
Переходящее знамя Комитета Обороны вручали заводу в торжественной обстановке. Гремел Государственный гимн. Гвардии старшина Подниминоги, при всех орденах и медалях поверх шинели, твердым шагом подошел к пожилому рабочему, грудь которого украшал орден Красного Знамени, видать, еще за гражданскую войну. Старшина высоко приподнял полотнище: держите, мол, его так. И перешло древко из военных в рабочие руки.
Выступили с речью директор завода, майор Перетяга. Одно сквозило в речах — просто и ясно: все силы для фронта, все для победы над ненавистным врагом. Каждый из выступающих заканчивал свое слово известным крылатым изречением:
— Враг будет разбит, победа будет за нами!
Митинг длился более двух часов. Все это время мы стояли по стойке «смирно», прижав к груди настоящие автоматы, выданные нам на этот случай. Странное чувство владело мною.
Опять я ощутил, что значит для солдата оружие. В каких переделках не случалось бывать, я знал, что могу защитить себя и других. Казалось бы, такое чувство закономерно на фронте, там и родилось оно незаметно, исподволь. Сдав оружие, я чувствовал в себе какую-то робость: в тылу вроде и фашистов нет, а иной и до ветру без автомата или винтовки выйти не может. Взять того же Сапуна-курослепа. Для чего бы ему в ту ночь винтовка? А потащил ее с собой в нужник, и не обмануло сердце солдата — стрелять пришлось.