В вестибюле белого здания за массивным столом сидел дежурный лейтенант в фуражке с зеленым верхом.
«Пограничники», — отметил я про себя.
— Это и есть подозрительные? — спросил лейтенант, с улыбкой оглядывая нас. — Ну, подозрительные, толкуйте, кто вы такие?
Я начал рассказывать. Лейтенант слушал, брови его хмурились, сходились у переносицы.
— Я вам верю, ребята, — наконец сказал он, — но чем докажешь, что ты есть ты? Где ваша бригада?
— Я вчера говорил…
— Запрашивали. Нет там никакой бригады, Город разрушен до основания.
— Значит, наши ушли вперед…
— И впереди их нет. Мы охраняем тылы фронта. Мы все знаем.
— Отпустите нас, мы найдем своих! — в отчаянии попросил я.
— Не могу. Будь у вас хоть какие-нибудь документы…
Я посмотрел на Скворцова, Скворцов на меня. Взглядами мы сказали друг другу: «Ничего не попишешь». Виктор разорвал подшитый изнутри гимнастерки карман, я сделал то же самое. Два комсомольских билета легли на стол лейтенанта.
— Вот теперь другой разговор, — лейтенант сразу обрадовался. — Словно гора с плеч. Можете двигать в любом направлении. — Лейтенант отпустил автоматчиков и склонился над своими бумагами.
— Товарищ лейтенант, — обратился я к нему. — А где наш мотоцикл?
— Мотоцикл? Какой мотоцикл?
— Нас же вместе с мотоциклом в кузов погрузили.
— В кузов? Какой кузов?
— В кузов машины, что привезла нас… — Голос у меня упал, предчувствуя недоброе.
— Да вас на попутной доставили. При мне. Ночью. Мотоцикла никакого не сгружали…
— Как не сгружали? — сверкнув белками глаз, крикнул Скворцов и придвинулся к столу. — Вы эти шуточки бросьте, товарищ лейтенант. За машину и в трибунал попасть недолго. Знаете приказ?
— Знаю. Только ваш мотоцикл я не видел. И отвечать за него не могу. Идите, ищите. Понятно? — Лейтенант сделался скучным и строгим. И я понял, что в спешке они забыли выгрузить мотоцикл.
Глава вторая
Черт бы побрал этот город. Почему этот, а не какой-нибудь другой прусский городишко? Нет, именно этот оставил неприятную оскомину, и даже не оскомину, а что-то вроде раны чуть ли не в сердце. Ноет эта рана, никак не затягивается.
Танковая бригада вышла на исходные. Скоро бой. Забыть бы все, написать письмишко домой, может, думают, что и в живых тебя нет. Не хотят, наверное, верить. А поверить можно. В штабе не успевают писать похоронки. Сколько легло на удобренной кровью земле товарищей и подруг? И кто-то не верит, что их уже нет.
— По машинам!
Лязгнули подковы сапог по броне. Закрылись люки.
— Заводи моторы!
Взревели дизели. Качнулась машина и поплыла: земля — небо, небо — земля. Вот и все, что видно в смотровые щели.
Не время кваситься. Перед боем нужно собраться, сосредоточиться. Как в стихах:
Иван Подниминоги приник головой к налобнику триплекса, руки крепко держат рычаги. Он ведет танк в бой не в первый раз, а может быть, в последний, хотя бы потому, что эта война последняя, как говорят все.
Сергей Скалов, он так и не нашел свою подругу, поет, в песне выливая грусть. Голос его, как будто издалека-далека раздается в шлемофонах:
Сергей поет. Ему никто не мешает. Идем в бой — и песня идет.
…Приехали мы с Виктором в часть и сразу направились в штаб. Поразили необычные изменения. Танкисты обмундированы по всей форме. При погонах, в шапках-ушанках, не в танкошлемах, брюки хаки. Через плечо — противогазы. Оружия нет.
Не вчера ли еще гвардейцы щеголяли в ватниках, куртках, танкошлемах? Сапоги — всех воюющих держав: германские, американские, английские и кирзовые — русские.
Облаченные еще «по-вчерашнему» — неделю не были в бригаде, — я и Виктор выглядели белыми воронами среди своих. На мне кирзовая танкистская куртка, перепоясанная офицерским ремнем, на шее автомат, на бедре — пистолет. Комбинезон, а не форменные шаровары. На голове замасленный танкошлем. Погон на куртке нет.
Скворцов еще пестрее меня. Телогрейка его прожжена, вата вываливается, комбинезон тоже весь в прожогах, сапоги — немецкие. Погон нет. Не образцовый, конечно, вид. Но кто виноват! Такими или похожими на них были все мы на передовой.