— Вот именно, Иннокентий Фролович, чтобы не оставался «воз поныне там», расставим силы по местам!
Тогда-то в нашей бригаде самоходки были сведены в отдельный артполк, а танковые батальоны стали чисто танковыми. Командиром полка назначили гвардии майора Перетягу.
— Вы, Николай Остапович, — объяснил свое решение гвардии подполковник, — отлично использовали самоходные орудия. Помните бой у ратуши? При надобности будем придавать танкам батареи артустановок.
— Я слушаюсь, — не очень-то бодро сказал Перетяга, еще не понимая, повышение это или понижение.
Обо всем этом я вспомнил по дороге в санбат.
Действительно, самоходки — не танки, и применять их надо умеючи. Сегодняшний бой — доказательство этому.
Глава четвертая
«Здравствуй, мама!
Я уже лейтенант. Высылаю аттестат. Я знаю, как тебе трудно, хотя ты не пишешь об этом. Ведь не я один получаю письма. Мамы и жены разные. Одни такие, как ты, а другие слезно жалуются, все боли свои на бумагу перекладывают. Зачастую письма читаем сообща, поэтому знаем, как там, по всей стране.
На голодный желудок не повоюешь и не поработаешь. Исхудали, должно быть, Милка с Вовкой, они ведь растут. Да и ты, наверное, сдала. С аттестатом полегчает малость. Писала ты, что дядя Ваня без руки вернулся, продал все свое барахлишко, да еще подзанял — не хватало, и лошадь купил, к родственникам жены в Киндяково уехал, единоличником стал, с учетом, что с инвалидов войны налогов не берут… Как он там? Ведь токарем был? Не одумался?
За что, думаешь, мне звание лейтенанта присвоили? И сам толком не знаю. Длительное время я занимал должность офицера. Помнишь Зорьку, мама? Ту, что письма тебе обо мне писала. Она погибла, нелепо погибла, глупо. Была офицером связи, ехала ночью на мотоцикле с донесением. Один из наших, трус, испугался, за немца принял ее, бросил гранату да еще из автомата прошил.
Расстреляли его. Да что толку. Мертвых не воскресишь, а трусов не поубавишь. Жалко Зорьку, ой, как жалко. Ее Зоей, как и тебя, мама, звали. Выручала она меня не раз. И раненного еще под Москвой из-под огня вытащила, а потом контуженного из горящего танка. Считай, на себе по земле волокла. Опоздай она на минуту — и все, танк-то взорвался…
Я думал, все это так — боевая дружба. Я бы ее тоже в беде не бросил, солдатский долг. Мне дневник Зорьки передали, именной пистолет, отца ее, погибшего пограничника. Почему, думаю, мне? А как прочел, понял — любила она меня, оказывается.
Тогда и заступил я на Зорькину должность. Ничего. Справлялся. Писали мне, что Юра (помнишь, моряк, что заходил к нам?) погиб где-то на Дунае. А Вена Шурин на фронт ушел, это тот, что каптером в штабе округа служил. Выходит, и у него совесть заговорила? Может, ты что слышала о других ребятах?
Мне пишут редко. Заботы, наверное, мешают. У каждого — свои. Да, получил орден Красной Звезды. Это еще до присвоения звания.
В общем, со службой все в порядке. Заявление в партию подал.
Порассказать мне есть о чем. Вот кончится война, расскажу, в письме обо всем нельзя.
Ну, до свидания, мама. Целую. Поцелуй за меня малых.
Остаюсь в добром здравии ваш сын гвардии лейтенант танковых войск А. Снежков.
25-го марта 1945 года. Германия.
P. S. Высылаю фотокарточку, что еще в прошлом письме обещал. Посмотрите, какую морду наел. Кормят от пуза. Глянете и не узнаете. Фотокарточку наш полковой фотограф делал. На ней я еще старший сержант. Некогда было проявлять да печатать, наступаем.
Еще раз целую и обнимаю А. Снежков».
Письмо я закончил, сложил треугольником, адрес написал, а мысленно продолжаю его, словно с матерью глаз на глаз беседую. Ребята живы, пострадал только я, и то пустяки. Завтра же буду в бригаде. На танк меня, наверное, не посадят. И потому — что в первом же бою, будучи командиром танка, машину потерял, а больше потому, что рука-то у меня на перевязи. Опять, наверное, назначат офицером связи при штабе. Теперь уже на полном основании по званию, а не за то, что грамотный.
Ну, вот, мама, кажется, и все. Врач начинает обход. Многие в строй просятся. Отказывает врач. Ныне, говорит, не сорок первый год или сорок второй. Людей беречь надобно. Нужны люди России не только для ратного дела.
Он добрый, наш врач. Старый, но добрый. С усами, серыми от седины. С выпиской строг старик. Значит, и мне проситься в часть нет смысла, не отпустит. Скажет: «Отвоевался и радуйся, что легко».
Я все же попрошусь, попытка — не пытка. И на душе греха не будет, когда сбегу, — ведь я добром просился. Так-то вот, товарищ гвардии главный врач, сбегу.