Еще долго виднелся трепещущийся польский флаг, водруженный над ратушей теперь действительно свободного города Данцига, поменявшего свое название на древнее польское — Гданьск.
Мы продвигались уже по освобожденным славянским землям.
Через Одер наводились переправы. Левый берег его настороженно молчал. Там готовились к последней схватке. Только каждый советский солдат знал, нет и не будет на свете силы, которая могла бы остановить нас.
Глава седьмая
Утро. Граница Западного Берлина, Контрольно-пропускной пункт в английской зоне.
Мы, ветераны, прошли на огороженную колючей проволокой территорию памятника советским солдатам. Представитель английской военной администрации не посмел следовать за нами.
Я остановился у «тридцатьчетверки» на гранитном пьедестале и, преклонив колено, как перед гвардейским знаменем, положил небольшой букет гвоздик…
По дороге к рейхстагу я все оглядывался на «тридцатьчетверку» — прошлое накатывалось волной.
Мы ходим вокруг колонн, вдоль стен рейхстага. Здесь в сорок пятом мы писали по камню свои имена: кто штыком, кто ножом, кто осколком снаряда, мелом, углем…
От подписей не осталось и следа. Но и камни порой говорят. Не дай бог, если снова война. Мы ей «НЕТ» в сорок пятом еще сказали. Мы… Но в мире мы не одни.
В вечность прочно входят дела, что вершатся на крови. Дело Зои-Зорьки, Стрельцова — комбрига, и ефрейтора Сапуна. Да. Они не дошли до победного дня. Многие не видели наших знамен над рейхстагом. Но с нами они незримо, те, кто убит под Москвой, под Варшавой, у Гданьска… И у рейхстага.
Не было той «с тремя веснушками». Она ушла раньше. Но нам казалось, что и она, наша Зорька, идет с нами.
Четверть века прошло. Закрываю глаза и вижу: ко мне подбегает мотоциклист Скворцов:
— Слыхал, лейтенант? Победа!
Я схватил автомат и весь диск высадил в небо. На скрещенные руки упал головой, а потом тер глаза кулаками, как пацан, и, откинув шлем на спину, долго смотрел, словно оглохший, на онемевший город. Сквозь тенета пожарищ проглянула вдруг синева и запахло так густо сиренью, как будто она не цвела все четыре военных года. А потом я услышал, что птицы поют. Неужели они всю войну, до последнего дня для меня молчали? А потом увидел ребят. Нет, я раньше не видел таких: ни улыбок, ни глаз, ни румянца на лицах. Счастливые.
— Неужели и вправду мир? Мир навсегда?
— Товарищ гвардии лейтенант! Вызывает комбриг-майор Перетяга… — Это снова Скворцов, мотоциклист, уцелевший, как я, как Сергей и майор, заменивший комбрига.
Получаю приказ разыскать на пути наступления танки и направить на сборный пункт. Пункт отмечен на карте, на «двухверстке» с пришитыми на ней квадратами карты Берлина. Придется проделать мне обратный путь от Берлина до Одера.
Прежде чем сесть в прицеп «харлея», еще раз оглядываю рейхстаг в оспинах от снарядных осколков и пуль, с развороченными амбразурами. Вижу броские надписи, уйму надписей: мелом, углем, краской, штыками.
От фундамента, облицованного кладкой из крупного, прямоугольной формы камня, до самого выгоревшего купола красуются эти меты. Кажется, это сама солдатская слава, не отрываясь от земли, вздымается на крутую высоту и поднимает красные полотнища: одно… второе… третье… в окне, на колонне, на парапете, воткнутое древком в корону бронзовой фигуры, и, наконец, над самым куполом.
На ступенях у входа в рейхстаг, на бронеколпаках, дотах и просто присев на что попало — противогаз или скатку, примостились солдаты. Они заняты самыми будничными делами: переобуваются, вытряхивая пыль из обмоток, песок из сапогов и ботинок. А те, кто успел привестись в порядок, — закуривают, дымят солидными самокрутками, трофейными сигаретами и сигарами. Дымят и жмурятся на солнце, бородатые воины-россияне.
Ни дать ни взять — привал. Очередной привал на длинном и трудном марше. Вот-вот заиграет горнист — и тогда не до курева. Но горны пока молчат. Отбой войне уже протрубили.
Парк Тиргартен рядом с рейхстагом. Древние вековые деревья стоят сейчас без верхушек, кроны словно неровно подстрижены.