Между деревьев, у комлей, торчмя торчат исковерканные зенитки, врезавшиеся в землю самолеты, подбитые и закопченные танки, и трупы в зелено-сером и в черном. А над всем этим высоко-высоко — алое знамя Победы.
Скворцов нажимает на газ, хрустит под колесами щебенка, отлетает прочь.
Черт возьми! Подумать только, до какого дня ты дожил! А сколько ползал в окопах, стучал зубами у, костров и в блиндажах, спал без сновидений на сырой земле, а то прямо на снегу, с головой завернувшись в шинель и прижавшись к другу, а то на ногах, как лошадь, на ходу и стоя. Где уж там разуваться, раздеваться, умываться и прочее разное.
Мотайся в танке, в башне или за башней на жалюзи, а на нервах твоих, что на струнах, играют смычки ружейно-пулеметного, пушечного и гранатно-бомбового огня.
В ушах не молкнут стоны раненых и умирающих, в глазах — убитые и покалеченные. А ты силишься прогнать от себя засевшую осколком мысль: и тебя, может, ждет такая доля.
И вдруг все это в прошлом, во вчерашнем дне.
Ты можешь разоблачиться, попариться в бане и завалиться в чистую с холодноватыми простынями постель. А когда выспишься — философствуй о будущем планеты: как-то будет на ней после войны, то есть теперь.
В узкой улочке танк, с кормы до башни заваленный битым кирпичом. Опознавательный знак на башне наш. Подъезжаем насколько возможно. Пробираюсь по навалу щебня к водительскому люку. Стучу. Люк медленно открывается. В его проеме — погорелый рыжий шлем, из-под лоснящегося налобника — красные от недосыпа глаза, в них вопрос: «Чего надо?»
— Дуй на сборный, — указываю механику-водителю координаты. — А где остальные? Живы?
— Спят. Передых вроде бы. А я на часах, — отвечает механик. И я чувствую, как он страшно устал а еще не знает о самом главном.
— Большой передых, друг!
— Что так? Приперли?
— Война кончилась!
— Что? — голова исчезает в люке. Из танка, как из колодца, доносятся радостные громкие голоса. Взлетает круглая плита командирского люка, и — тра-та-та-а! — разрезает воздух очередь из автомата: личный салют Победе. Видно, ошалели ребята от радости, уснули на войне, а проснулись после.
— Трогай, Витяня!
У Скворцова улыбка до ушей. Перчатки — мушкетерские, с крагами, он сунул за пояс, держит руль голыми руками, на полный газ бы выжал, да нельзя, на пути то раздавленная пушка, то опрокинутая повозка со снаряжением, трупы одиночные и навалом — от шрапнельного огня, видать. Трофейщикам и похоронщикам работы такой за всю войну не было.
И горько на душе, и радостно — настроение меняется с каждой сотней метров пути, по которому шли наши в логово фашизма.
Что-то думают обо мне дома? Писем все нет, или не могут нагнать они нашу кочевницу — почту полевую, или не пишут мне, считают, что нет меня.
— Товарищ гвардии лейтенант, — это Виктор перебивает мои мысли. — Еще машина. Гляньте.
Я осматриваю сгоревшую «тридцатьчетверку». У нее по самую маску оторван пушечный ствол, словно алмазом срезан. Под гусеницами смятое противотанковое орудие, в высоко задранном днище оплавленная по краям пробоина. Видать, кинулась на пушку, а стволом пробила стену, забило его, выстрел — и нет ствола, а фаустники из подвала тут как тут. Заглядываю в подвал. Здесь они, не ушли. Труба от разряженного фаустпатрона и два еще годных. Трупов наших танкистов не видно. Снова осматриваю танк. Убеждаюсь, что экипаж не погиб, даже пулеметы сняли и с собой унесли. Помечаю на карте, где встретила эта машина Победу.
— Трогай, Витяня…
Навстречу нам движутся войска: обозники, в упряжке трофейные битюги, автомашины, порожняком и с солдатами, техлетучки, санлетучки, бойцы на мотоциклах, велосипедах, верхом без седел. Подтягивается все, что отстало, затерялось, разбежалось по дороге к Победе.
Подтягиваются ребята, торопятся.
Мост Мольтке-младшего. Голубое полукружие Шпрее. Проскакиваем мост и останавливаемся…
Чтобы пробиться к рейхстагу, надо было форсировать Шпрее. Штурмовые отряды добровольцев осторожно продвигались к ней. У самого моста пришлось залечь, ураганный огонь не давал поднять головы, К самоходчикам приползли пехотинцы и, указывая на высокую кирпичную трубу, попросили огоньку.
На высоте десяти сажен с небольшим кругом клокотали огнем узкие амбразуры: били крупнокалиберные пулеметы.
Долетали сюда снаряды батарей из парка Тиргартен и с набережных на противоположном берегу. Снаряды рвались один за другим. Но танкисты не могли отказывать пехоте. Игнат Мешков, он после освобождения Данцига пересел с моей машины на самоходку, выслушал командира артустановки. Не закрывая люка, чтобы лучше ориентироваться в сумерках, повел машину на выгодную для обстрела трубы позицию.