— И бацну! Да, и бацну по мордам. Ванька Переходников все может сделать.
Когда субботник кончился, толпы потекли обратно в город, получив в дорогу консервы и куски черного хлеба. Иван вздохнул свободнее. С завтрашнего дня будет все по-старому, понятно, просторно и осмысленно. Возбуждение сменилось приятным утомлением, когда он, поужинав, возвращался в барак. На плечо ему сзади опустилась рука, потом она поползла по лицу, закрыв глаза. Он схватил эту руку и вытащил человека из-за спины своей. Сгреб в охапку и поднял его на воздух. Человек завизжал пронзительно; тут Иван догадался, что это женщина.
— Не балуй, — сказал он, отдышавшись и опустив ее на землю. — Я тебе не ответственник, карман у меня не глубок, а дарить мне тебя нечем за игру лихую и ласки-глазки. Попусту не шутят. Я тебе не игрушка.
— Ох, сердце у тебя стало как кирпич или дикарь-камень! Как поднялся в герои, так и зафорсил, жену свою признать не хочешь.
— Не трави мое сердце, Анфиса, не трави. Попила моей кровушки довольно. Стоп, машина! Мы не хуже твоих хахалей будем.
Анфиса виновато вздохнула, ответив:
— А никаких у меня хахалей нету. До хахалей ли тут?
— Вон как!
Иван вспомнил памятный свой день в вагоне, когда насмешливо пренебрегла она им, и соревнование припомнил на соцгороде, когда она пренебрегла Иваном и с Мозгуном ушла, и подумал: «Какая змея из нее получилась!»
— Вот что, Анфиса! — ответил он. — Хвост трубой таскай за другими, а я твои проделки знаю и тебя насквозь вижу. Ты заправская постельница, позор мужу вдругорядь хочешь учинить. Иди от меня, пес окаянный. Иди, сердца моего заноза.
— Я тебе мужняя жена, я венчанная. И хоть в этом сурьезности нету, а сердце мое, вижу, не ошиблось: в человека ты настоящего вырос, и почет от людей тебе громадный. Не верила я. Ох, не верила! Пентюх ты был, Ваня!
Она присосалась к его боку и зашептала:
— Не гони меня, люба ли я тебе, не люба ли. Я во сне тебя каждую ночь видаю и, окромя тебя, не вижу добрых людей. Один умен, да не честен; тот честен, да не умен, а этот и умен и честен, да не работяга. Не гони меня, я душу исстрадала, по тебе думаючи.
— Брось охальничать, народ идет. Больно ты к хитрости привычная. Бабьи увертки твои я распознал. Обучена всему, всяким пакостям. И врешь ты за милу душу. Карман у тебя один в почете.
— Я всего лишилась, и жалости к деньгам у меня нету. А доброго человека потеряла!
— С кем видеться-то сегодня обреклась? — спросил Иван сердито. — Чай, негоже на сто мишеней целиться.
— Как хочешь, — ответила она серьезно. — Видно, ты меня не любишь. Когда любят, так яд даже принимают и бросаются в воду, вроде утопиться, а у тебя кровь холодная. Шибко ошиблась я в тебе.
— Я не то что стреляться или как, я ногтя не отдам своего за любую потаскуху.
— За эти слова ты ответишь, Иван. Ты ударник, — ответишь. Я работница, а не кто-нибудь, меня бригада защитит.
— Ты всем известна. Птица стреляная. Неспроста из барака куда-то на соцгород переселилась. Наверно, голубь какой-нибудь приветил.
Анфиса сказала тихо:
— Видно, испортился ты, Иван. Какие у тебя мысли дурные! Живу я на соцгороде с родней.
— Тебе весь мир родня. Каждый за твой подол цепится. Какая может быть родня у тебя, когда тятя-покойник сказывал — ни единого человека у тебя нету? И ежели бы нахальным я был, так пойти бы к тебе, да и проверить, с какой родней ты живешь.
— Моя квартира ни для кого не секрет. Иди, да и погляди.
— Смотри, — сказал он хмуро и примирительно, сердце его стало радостнее биться, — я и взаправду пойду.
— Так что же. В самом деле, как я буду рада! — Она взяла его за руку и повернула в сторону на шоссе.
Глава XXIV
«ДЕЛО-ТО КАКОЕ!»
Иван шел в соцгород со свинцовой тяжестью в сердце. Все думалось: кого это она называла «родней»? Потом другая мысль приходила в голову: если бы она «жила с ним», так, наверно бы, не пригласила. «Нет, она пригласит, — брало верх сомненье, — в этом случае к бесстыдству привыкла, мотаючись от одного к другому». Он молчал. Анфиса же все время щебетала, и оттого Ивану становилось еще горше.
«А как похорошела! — решил он. — Чисто булкой стала, и глаза лукавее».
— Про тебя везде говорят — герой, — тараторила она, когда уже подходили к четырехэтажному каменному дому соцгорода. — Маштак, делюга, хотя и не обучен, а «далеко пойдет». Сама не верила, но вижу — факт. Говорят еще, что тебе денег дадут за изобретенную тачку. Я сама читала про тачку, и когда появилась такая, пробовала ее и сама убедилась — удобно кирпичи на ней возить. Факт!
Они взобрались по бетонной лестнице наверх, прошли в отделенье холостых квартир. Двери, разделанные под орех, и чистота коридора — все это Ивану после барака показалось роскошью. А когда Анфиса ввела его в свою квартиру, так он решил: «Да она живет с кем-то из ответственных».
Квартира была в две комнаты, соединенные дверью. В одной, в которую вошли, было очень странно. Стояла кровать с шерстяным, как у всех в бараке, одеялом. На ней лежала свежая газета, развернутая, рядом столик с письменными принадлежностями и вороха книг и бумаг, а вдоль стен были понаделаны полки, и на них лежали книги, только книги. Нигде на заводе Иван не видел столько книг в жилых комнатах. Книги были без переплетов, очень истрепанные и пыльные. Иван окончательно решил, что Анфиса морочит его, что она вышла замуж за ученого и вот теперь хочет перед ним пофорсить…
— Пойдем ко мне, — сказала Анфиса, — у меня чище.
Иван в горестной досаде застыл на месте. Анфиса взяла за руку и ввела в соседнюю комнату.
— Садись да язык развязывай, герой!
Иван поглядел на убранство комнаты, на стал с белой скатертью, на кровать, знакомым одеялом покрытую, на столик с женскими коробочками, и все это ему показалось большой роскошью. И он сказал сердито:
— Вовсе я не герой, я барачный житель. Нашему брату и там хорошо.
Он стоял, не хотел садиться.
— Ты сердитый какой-то али разобиделся на кого-то?
Иван повернулся и пошел к выходу.
— А ты не дури, — сказала она, схватив его за рукав, — посиди малость.
— Как бы до чего не досидеться.
— А до чего досидишься?
Иван молчал. Наконец она протолкнула его вперед.
— Эх ты! — сказал он. — Было время, меня обманывала. Все такая же осталась. А я думал — изменилась.
— Чего ты городишь, никак в толк не возьму!
Иван вырвался из ее рук, и когда подошел к двери, она вдруг отворилась, и на пороге показался Мозгун. Он без удивленья спросил:
— Эге, заигрываете, молодые люди?
Иван оробел.
— Никто не заигрывает, — сказал он. — Сама она лезет. Ты ее не знаешь. Она «такая».
— Какая? — переспросил Мозгун удивленно.
— Ни одного не пропустит.
Мозгун развел руками.
— Не понимаю.
Он озабоченно разделся, глядя на столбами стоящих Ивана и Анфису, и сказал:
— Давай чай пить, сестра.
— Как — сестра?! — вскричал Иван испуганно.
— Очень просто. Как бывают сестрами. По единоутробности, — ответил Мозгун тем же тоном. — Присаживайся!
Иван сел на стул, язык его прилип к гортани, вихрем понеслись думы в голове, одна другой шальнее. Он попробовал улыбнуться, только ничего из того не вышло, и он вымолвил сокрушенно:
— Ишь ты, дело-то какое!
И вдруг он вспомнил свой разговор весь от начала до конца с Константином Неустроевым и сказал Анфисе:
— Выйди на минуточку.
Тут он рассказал Мозгуну все о прошлом своем, о подозреньях и о беседе с Неустроевым. Сумерки наполняли комнату. Книжки на полках сливались в белеющие ряды, молчанье Мозгуна томило Ивана. Гриша слушал, сидя за столом недвижимо, только чайной ложечкой позвякивал о стакан.
— И как это у людей бывает: только выскочит вопрос — ответ рядом. Мне что в нем, коли душу не удоволит. Вот я в этих дурацких ботинках ходить стесняюсь, — премия, а стесняюсь. Кабы не премия это была, не стеснялся бы. Не хлестко на четырнадцатом году революции сделано! Товарищ Неустроев мне давно говорит: «Это экономическая проблема, читай Владимира Ильича, там на все есть ответ». Взял я Ильича «Шаг вперед, два шага назад», так ничего там этого и нету. Сегодня опять говорили в бригаде: сапоги расхудились, фартуков нету…