Лодка шла ровно, отгоняя от бортов легкие вспененные волны. Они отбегали одна за другой, постепенно набирая силу и высоту. Солнце окончательно выбралось из-за дымчатого покрова, застлавшего горизонт, даль впереди прояснилась, раздалась вширь, и Пахомыч вдруг почувствовал душевное облегчение, приободрился. А чего, собственно, ему бояться? Опасность, можно сказать, миновала. Попробуй докажи, кто глушил и колол острогой рыбу? На реке отпечатки следов не остаются.
Темная бревенчатая громада, которая только что разрозненными лентами прошла под мостом, снова сомкнулась и широченным павлиньим хвостом поползла за буксиром. Слышно было, как плещется, ударяясь о бревна, вода, как поскрипывают, пытаясь освободиться от проволочных пут, плоты, как натужно пыхтит взваливший на себя непосильную ношу работяга-плотовод.
Моторка была в нескольких метрах от плота, когда Пахомыч различил среди девушек-сплавщиц приземистую фигуру своего приятеля. Евстигней стоял на бревнах, широко расставив ноги, и смотрел из-под ладони на реку. Ворот его косоворотки был распахнут, ветер трепал бахрому шнурочного пояса, а утреннее солнце отсвечивалось, как в зеркале, на его гладкой лысине.
Приметив Пахомыча, Евстигней обрадованно замахал руками, выбежал на край плота и, встречая моторку, которая мягко торкнулась носом о бревно, ухватился за цепь, потянул к себе, привязал к тросу.
— Во встреча! А я-то, грешным делом, подумал — разминемся, — басил рябой Евстигней, налегая на букву «о». — Чо замешкался? Слазь к нашему шалашу.
Пахомыч косо взглянул на полнолицых девушек, толпившихся возле бревенчатой избушки на плоту:
— Наше дело обоюдно секретное. Без посторонних оно вернее.
— Опасливый ты чо-то стал, Пахомыч. Глупых девчат пужаешься.
— Осторожного сам бог бережет.
— Несладкая, погляжу, жизнь у тебя, Пахомыч.
— Да уж где там!..
— Самая пора за встречу чокнуться.
Евстигней достал из карманов бутылку водки, два граненых стакана и примостился на корме возле Пахомыча:
— Чую — дело какое-то для меня припасено. Выкладывай, Пахомыч!
— Дело нехитрое. Сам бы исполнил его, да не резон мне сейчас торговлей в поселке заниматься. На подозрении я. Сплавишь вот это где-нибудь на стороне? — Пахомыч порылся в рундуке и достал ведерко, из которого во все стороны топорщились зеленые стрелы лука.
— Огород завел? Луку нынче грошовая цена, — удивился рябой Евстигней.
Пахомыч раздвинул ладонью зелень в ведре, и наружу выступили белесые икринки. Они хрустально просвечивались, искрились под солнцем.
— Во жизнь! Деньгой пахнет.
— Внакладе не оставлю. Ты только загони поаккуратнее.
— Будет исполнено. Чо мне — впервой, чо ли?
Сидя в лодке, они толковали об опасном своем ремесле, почем зря клеймили въедливых инспекторов рыбнадзора, вспоминали озорное, шумливое время, когда вместе по лесам да рекам браконьерствовали. Бутылка незаметно опустела, и Евстигней с ловкостью циркача — так, что она трижды перевернулась в воздухе, — бросил ее за борт.
— Передай привет судакам от нас с Пахомычем! Чо он, чо я — оба мы не прочь с судаками дружбу иметь.
— Ну, мне пора, — поднялся Пахомыч. — Думаю у Соколиной горы пошарить. Тамошняя рыба давно ко мне на сковородку просится… А ты ведерко-то упрячь подалее. И этим, девчатам, ни гу-гу. Упекут, паршивки…
— Будет исполнено! Прощевай, Пахомыч.
Евстигней спрыгнул на плот. Моторка, покачиваясь на волнах, медленно поползла назад. Потом, весело чихнув, забубнил двигатель. Моторка рванулась вперед, легким прыжком подмяла под себя волну, на полной скорости пронеслась мимо Евстигнея, потревожив бревна под его ногами, и скрылась в отдалении.