2.
Рожденный в 1927 г., отец мой чуть не дожил до 60 лет и умер в следующем за чернобыльским 1987 г. О смерти я узнал трагикомически. Выяснилось, что умер в критическое для себя время, когда старый дом на Предславинской с довоенным лифтом забрал под себя роддом. Начальником ЖЭКа был ушлый грузин. Впрочем, мог быть и ушлый еврей, поляк, украинец, но так уж случилось. В ЖЭКе у него работала славная "леди в пледе", под которым для начальника больше ничего не было, да и по жизни у нее была полупризрачная приписка. А здесь отселение и смерть целого человека, вроде бы и алкаша, но малолетнего узника фашистского концлагеря.
Тело отца спешно передали в областной морг, а паспорт не в паспортный стол на пробивку и регистрацию смерти, а в ЗАГС для заключения брака с этой грешной земной курицей. В то время отец был уже неземным... Но дама с перцем на его подложном браке отхватила киевскую приписку, а вместе с ней и право на получение отселенческой двухкомнатной квартиры в районе Голосеева. Только после этого зашитое тело отца с вброшенными в него несколькими обрезанными апендиксами и иной послехирургической всячиной захоронили на пятидесятом коммунальном участке Лесного кладбища.
С тех пор всё и началось. Отец приходил несколько раз в свой мир, но там лежали только стоптанные докерские ботинки сорок последнего размера и несколько обрывков старых газет времени великого всенародного одобрямся. Не трудно догадаться, что это были центральные газеты заката брежневской эпохи, о которой у меня сохранились свои пространные воспоминания. Но речь сейчас не о них. Просто души самоубийц имеют свою собственную и весьма горькую для землян планиду, и оттого о них чего только не рассказывают.
А тут и рассказывать было особенно нечего. Киевский пацанчик с пшеничными волосами, малолетний узник медицинского концлагеря под Берлином, где промышлял врач-садист Менгель, военнослужащий советской контразведки во время Нюренберского процесса, без воинского звания, но с внешностью своего погодки сына Геринга, удерживаемого в СССР, знаток восьми немецких диалектов, польского, идиш и украинского языков, русского и французского...
Когда его тело потеряло душу и осталось лежать в самом глухом уголке самой аристократической комнатки на третьем этаже вороньей слободы на Предславинской, первое, что подумал душа Беса Коленьки, кажется, освободился... Но это было ее первое и далеко не последнее после смертное заблуждение.
Сам я разыскал сведения о смерти отца и то крайне отрывочные и болезненные только через полгода после его смерти. Я бы еще мог биться за его земное наследство, но меня охватило шоковое состояние и я только пожелал посмотреть, что за курица обвенчалось с уже покойным родителем. Она оказалась бледно-волосой карлицей с пигментными пятнами по всему крестьянскому лицу цепко цепляющейся за всё земное Горгоной с каркающим говором битой провинциальной простушки. То ли Валя, то ли Рая из какого-то заштатного сарая жизни она получила право именоваться моей фамилией, которая пристала к ней защитной личиной.
При встречи с ней я плюнул и прошел дальше. Потому что именно она направила меня из расформированного ЖЭКа в городской загс-архив, по стандартному запросу для которого уже по моей просьбе подготовила мой персональный запрос на розыск пропавшего человека. С тех пор я много раз рассказывал многим своим знакомым эту почти, да что там - точно криминальную историю, но в её правдоподобность большинство слушателей просто отказывались верить. Вот почему с возрастом я просто перестал рассказывать эту историю снова, снова и снова...
И тогда ко мне стали приходить сны о странствиях отцовой грешной души в том незримом для земных космосе, где пересеклись в очередной раз судьбы душ Беса Николушки и Жорика (Зорика) с бездуховной сущностью нага, убившего однажды известного советского космонавта. Такого бреда не вынес бы и бессмертный профессор Преображенский, вот почему потребовались годы, чтобы весь этот сумбур хоть как-нибудь упорядочнить... А стало быть попросту устаканить.
3.
Мой отец, заходя в интернат не чаще, чем раз в сезон, и живя отдельно от нас с матерью, обычно работал то в Киевзеленстрое садовником, то грузчиком в овощном магазине, пил казенку, много и беспробудно, и читал взахлеб журналы "Наука и Техника", "Садовод-любитель" и "Техника молодежи". К этому набору периодики он добавлял фантастику нф-шестидесятников и Станислава Лема, конкретно его повесть «Возвращение со звёзд».
После фашистского концлагеря для малолетних узников под Берлином и лаборатории при нём доктора Менгеля он так и не вернулся со звёзд. Но дело такое, сын и НФ стали связующими его алкоголической анемии с некой гипертрофированной реальностью, в которой он чаще встречался с двенадцатидюймовыми по росту, зелёными, позже серыми. Серыми они стали тогда, когда лица их из округло правильных сплющились до старобалонных, готовых взорваться и разнести его реальность к некой чёртовой бабушке.
Впрочем, со временем, он с ними, названными им самим впоследствии экипажем, стал проводить в бреду много времени, отчего я узнал, что в экипаже восемь особей, и что они любят кататься, скатываясь с его коленей, чебурахтаться и пытаться его понять. Он не предъявлял им претензии, но только спрашивал, почему они и зачем обсели его, на что они только весело улыбались, ноопекали - то от попадания в пьяном шатании под колесный городской транспорт, то просто закрывали перед его носом всякие неполезные двери в окрестные инореальности.
Так что, выбора у него особо не оставалось. Дверь перед ним оставалась приоткрытой одна, и она вела его непременно на Марс. Впрочем, обычно находился он на Марсе у самого экватора в почти весенний полдень, принаряжен в какие-то нелепейшие доспехи, в неких почти детских помочах, за которые его дергал экипаж нелюдей каждые 15 минут, говоря только одно единственное слововосклицание:
- ЛЮ!
ЛЮ означало всегда одно и то же – жми кнопку радиационной защиты, идёт выброс радиации... Так что - ЛЮ, ЛЮ, ЛЮ и Лю и его опять выбрасывало на Землю. Но и времени в четыре очередных Лю хватало, чтобы побродить, правда по одному и тому же марсианскому маршруту, налюбоваться на ядовито-синие рассветы и хмуро-фиолетовые закаты. И он тогда уже понимал, чтоименно сюда его душу заберёт полюбивший его экипаж после его земной человеческой смерти.
Интернат, отец, Марс... Марс очень далёк от Земли и её давнишних проблем. Потребовался Маск, чтобы упрочнить это в наших головах. Мы же и не ведали, что можно много и разно говорить о Марсе, так и не слетав на этот самый обетованный мечтами Марс.
В моем интернатовском детстве был пионерский лагерь для районного и городского актива на Трухановом острове. Выше по течению - Жуков остров, но это остров всеукраинской воровской элиты и о нём говорить не будем. А вот Труханов остров был летним раем для интернатовского мальчонки, который, к тому же, в Московском районе украинской столицы был членом районного пионерского штаба от своего интерната.
Так что пять лет я провёл в этой днепровской здравнице, о которой сегодня в национально-проплющенном Киеве уже точно и памяти нет. Как же там было хорошо в обыкновенной спальной палатке, натянутой на деревянный остов. Такая палатка была на восемь человек, и таких палаток было девять рядов. В каждом - по восемь палаток, за которыми была сходящаяся со всех палаточных рядов общая дорожка в огромный лагерный нужник, за которым начиналась зона, правильно угадали, марсиков.
Тридцати-пятидесятилетние вуйаристы забредали в зону пионерского детства стращать всячески пацанок и пацанву своими голыми гениталиями. Обычно, после первых же девичьих переполохов и вскрикиваний, их ловили засевшие в кустах физруки, плавруки и участковый.
Участковый не поспешал и вуйаристы вылетали на пустынный противоположный берег острова слегка окровавленными отбитыми профитролями. На том их марсианское прикрытие и заканчивалось. Иногда - на сезон, иногда - насовсем.
Лю, лю, лю, лю - мычал обычно он в воскресном отходняке, покупая где-то на рынке неведомо мне откуда взявшегося гуся, из шейки которого польская бабка готовила мне "клецык", зашивая в шейку гусака или гуски смесь из муки и сливочного масла. Затем эта шейка варилась и подавалась мне, тогда как всю остальную часть гуски от гузки до крылышек съедал сам отец, объясняя, что в фашистском концлагере он с 12 до почти 16 лет голодал.
И этот голод... О, этот голод. Он громко и грязно шморкался в огромный клетчатый платок, но передо мною не пил. Негоже при сыне-то напиваться. Мы говорили об артефактах, хранилища которых он знал, ведал наперечёт по неким тайным координатам, которые начинались в последовательности цифр: