Вскоре краски стали возвращаться: прямо на глазах болотные кочки усыхали, а земля разглаживалась, образуя аккуратный лесной рельеф, присыпанный хвоей. Языки пламени наполнялись жизнью, излучая нежное тепло, а на фоне позади выравнивающиеся ветки постепенно окутывала ночная темнота.
– Я думаю, настало время решить, кто останется здесь, а кого переправят в Ад для получения шанса на возвращение. – Кирилл сделал небольшую паузу, но, не дождавшись ни единой ответной реакции, воскликнул:
– Эй! Да очнитесь вы! – снова тишина. – Салли? – попробовал он обратиться к конкретному человеку.
– Я никуда не пойду без Пьера, – бесцветным голосом, как в трансе, пролепетала девушка.
– Майк?
– Знаешь, по-моему тут всё не так уж и плохо… Да и перспектива вечных мук в Преисподней меня пугает явно сильнее, чем какое-никакое существование в этом мире.
– Ну а ты, Себастьян? – почти утратив всякую надежду, обратился мужчина к немцу, растерянно взирающему перед собой.
– Я боюсь Ада. Но и здесь оставаться тоже не хочу, – неожиданно твердо заявил тот. – Если есть хоть малейший шанс вернуться – я готов его использовать. Получится – уйду в монастырь. Буду жить праведно, по совести… всё, что угодно, только бы попасть в Рай.
– Ну, это уже хоть что-то… – Кирилл перевел взгляд на Лизу.
– А смысл? – апатично произнесла она, ни на секунду не прекращая взирать в пламя. – Много ли ты в жизни чудес-то повидал, дядь?
– Не особо.
– Вот то-то и оно… В мире всегда происходят самоубийства, и если к этому старому хрычу каждую земную минуту прибывают, как он сказал, «новые партии», и он так великодушно дает им всем второй шанс, почему тогда эти чудеса не случаются на каждом шагу? Да потому что любое чудо – это исключение из правил, а не закономерность. Люди верят в призрачную надежду и сами бросаются в адский огонь…
– Помнится мне, ты, когда убегала, намеревалась выбраться отсюда любым способом. Что же с тех пор изменилось?
– Что тут сказать… слышал про пять стадий принятия неизбежного?
– Что-то в общих чертах, да.
– Так вот, я сейчас на четвертой, поэтому не мешай мне переходить к последней.
– А твои родные? Им тоже посоветуешь принять?
Лиза, наконец, оторвала взгляд от огня и через чур уж недобро посмотрела на мужчину.
– Они сильные. Справятся. Поначалу им будет больно, но рано или поздно смирение придет, а на сердце останется лишь легкая грусть.
– Какое же ты эгоистичное дерьмо… – с презрением в глазах изрек Кирилл.
– Эгоистичное? А сам-то?! Все мы такие, потому и находимся сейчас здесь.
– Да, но не каждый своим поступком причинил боль любящим его людям! Этим мы с тобой и отличаемся. Моей смерти, возможно, будут даже рады, а ты… Дура… ведь еще и жизни-то толком попробовать не успела!
– Ты хотя бы представляешь, как смешно слушать нотации о губительности суицида от самоубийцы?
– Пусть я и убил себя, но никогда бы не убил другого человека. А ты представь, что как только ты умрешь – твоя мать последует прямо за тобой? И тоже окажется здесь?
– Да заткнись ты, наконец! И вообще, не смей говорить так, будто знаешь меня!
– Пьер! – вдруг нарушил перепалку радостный крик Салли.
Все бросили удивленные и недоверчивые взгляды туда, куда смотрела готесса. Во тьме и правда что-то двигалось. Когда глаза привыкли к сумраку после света пламени, люди действительно смогли различить качающийся силуэт. Вскочив на ноги и неловко спотыкаясь, Салли побежала в его сторону.
– Пьер! Я знала! Знала, что ты… – дикий вопль ужаса прервал радостную речь.
Салли свалилась на землю и, визжа, принялась отползать обратно к свету. Все резко поднялись, схватившись за палки, готовясь встретить ночного гостя.
Первыми свету открылись длинные иссохшие руки с крючковатыми пальцами на концах. Конечности с выставленными напоказ темно-зелеными сплетениями мышц тянулись вперед, к компании. И вот, наконец, человекоподобный силуэт полностью вышел из тени, явив взору людей истощенное рахитичное тело, одеревеневшее снаружи. На тонкой шейке болталась несоизмеримо огромная голова, словно у гигантской осы или муравья-переростка. Длинные усы-антенны указывали на людей, а с дергающихся жвал на землю лилась вязкая и шипучая слюна, прожигающая все, на что попадала.