Начал думать, что повесился по-настоящему, потому что конечности будто отнялись. Задубели в остывшем доме. Темнота сгущалась – то ли в глазах Галлахера, то ли в комнате. Никто не явился. Пока. Галлахер подумал, что это логично: обнаружить детектива-отшельника в день самоубийства очень странно. Вызовет подозрения. Нужно ждать «врага» в ближайшие дни. Всё, что мог, он сделал.
Вынул голову из петли и негнущимися пальцами рассоединил крючки за спиной. Приземлившись, не устоял на ногах – подогнулись. Рухнул, хрустя суставами. Ударился головой – шея была по-младенчески слабой. Падая, проехался ладонями по деревянному настилу, собрал занозы. Одна, особенно крупная, впилась в ещё не затянувшийся порез у основания большого пальца. Сочилась кровь, но Галлахеру было плевать. Не было сил подняться. Потом вспомнил, что с каминной полки на него смотрит дочь, стало стыдно. Поднялся с трудом, нашарил в темноте свечу. Простое движение - дружелюбно зашипела спичка, и комната заиграла тёплыми бликами.
Сидя в кресле, Галлахер вынимал из ладони занозы. Медленно вытащил из окровавленного пореза длинную щепку и долго смотрел на неё. Провёл по шершавой ладони вертикальную линию – бордовые чернила, как акварель. Завернул на конце петельку. Посмотрел на верёвку под потолком, закрыл лицо руками и разрыдался. Беззвучно и бесслёзно. Только плечи ходили ходуном. Нет никого. И не было?
Ремни до сих пор сдавливали грудь, поэтому Галлахер расстегнул (скорее разорвал) сорочку и сбросил самодельный жилет. Не чувствовал ни холода, ни боли. Вышел во двор, где ночной ветер моментально лизнул рёбра, отворил скрипучую дверь садового домика. На столе моток верёвки и тупой широкий нож. На полу разбросаны бутылочные осколки. Вернулся в дом.
Кто-то смотрел на него в окно. Седой, взъерошенный, лицо в грязных разводах. Не отводил колючих глаз, в которых не было и проблеска смысла. Тело дряблое, обвисшее. Галлахер ударил. Стекло разбилось, кровь брызнула упругим фонтанчиком. Из пустынной темноты в комнату ворвался сквозняк, заколыхал пламя свечи и разметал золу в камине. Галлахер зажимал вену и скулил.
– У каждой страсти собственная цель, но ей конец, когда проходит хмель! – патетично произнёс инспектор Каннингем, выходя из кухни.
С первобытным криком Галлахер бросился на него, но промахнулся и упал в угол с пустыми бутылками. Несколько разбилось, осколки впились в плоть, застряли. Целые бутылки полетели в инспектора. Галлахер метал их с диким отчаяньем, но Каннингем только хохотал и разглаживал усы. Потом достал из-за спины череп, бросил перед детективом.
– Чей? – выдавил тот из себя.
– Твой.
Галлахера стошнило. Потянулся за черепом, потому что не мыслил себя без него, но он покатился по полу. Галлахер за ним – пополз, поковылял, побежал. Череп выскочил в разбитое окно и закатился в свежую яму, которую рыли двое мужчин. Они напевали какую-то весёлую песенку.
Дочь на каминной полке хмурилась, укоризна во взоре.
– Не смотри! Не смотри! – Галлахер сбросил фото, окропив его кровью. Метнулся к часам, вырвал стрелки, отломал маятник.
– Я остановил время! Слышите? Ещё рано!
– Так создан мир: что живо, то умрёт, и вслед за жизнью в вечность отойдёт. – продолжал Каннингем. – Вы же поняли, мистер Галлахер, чьих это рук дело?
Сыщик взглянул на багровые ладони: по пальцам струилась кровь.
– Да.
– Дело раскрыто! Ура!
Раскатистое «Ураааа!» грянуло под дощатым полом. Десятки любопытных глаз прильнули к щелям, грязные пальцы пытались выломать половицы. Роберт подпрыгнул, будто наступил в змеиное логово. Взобрался на табурет, даже не пытаясь унять дрожь в коленях. Догорала свеча. Галлахер накинул петлю и едва слышно, одними губами, прошептал:
– О, если б ты, моя тугая плоть, могла растаять, сгин…
Глухо стукнул упавший табурет – и тишина.
Осень в Эссексе паршивая. Туман цепляется за верхушки деревьев, набивает глотку вынужденного путника ватой. Иногда со слепого неба срывается снег. Ветер заталкивает эти снежные крохи в прогалины, где они, будто затаившись, остаются до весны.
В один из таких дней почтовый кучер бросил на крыльцо кипу прессы, но никто так и не забрал её.
Конец