— Были у нас в селе недавно твои партизаны. Хлопцы они ладные, хорошие, ничего не скажешь. Только уж больно строги они к нашим ребятам. Разговаривать даже не хотят.
— Как это не хотят?
— А вот так, — заметно оживляется женщина. — Сына моего, Николая, в отряд не взяли. Когда ребята твои здесь в последний раз были, он сразу же к ним: возьмите, мол, с собой!
— Не взяли?
— Наотрез отказали! Поговорили, посмеялись и ушли. Вот я и хочу, комиссар, у тебя спросить: почему? Разве можно так?
— Не знаю, мать, почему. Может, оружия у твоего Николая не было, потому и не взяли…
— Об оружии никто с ним и не говорил. И оно-то как раз нашлось бы! Дело не в том. Лучше вспомни, как красиво и складно ты звал парней в партизаны на последнем собрании, слова разные говорил. И они тебе поверили, потянулись за тобой. А как до настоящего дела дошло, так сразу же — от ворот поворот… Разве можно так?
— Погоди, мать, не волнуйся. Сейчас разберемся. Где твой Николай?
— Дома он, где ж ему еще быть?
— Ну так зови его сюда. Посмотрим, чего он на самом деле стоит.
Через минуту передо мной уже стоял высокий, широкоплечий парень с открытым, приветливым лицом.
— Ладный хлопец, — здороваясь с Николаем за руку, сказал я. — Это не ты ли в прошлый раз на посту стоял, когда я собрание у вас в Кохановке проводил?
— Я, товарищ комиссар.
— Молодец. Ну и почему же тебя не взяли в отряд? Чем это объяснили?
— Посиди пока, мол, дома, говорят. Надо будет, позовем!
— Так прямо и сказали?
— Так, в точности так! — вмешалась мать. — Я сама рядом стояла и все слышала. Только кто ж им дал такое право распоряжаться: принимать или не принимать в отряд бойцов? Сами-то небось в отряде без году неделя. А туда же… Это уж, комиссар, твоя да командира забота. Ты и решай!
— Не надо горячиться. Сейчас мы это дело поправим. Только сначала, орел, ответь мне на такой вопрос: места ты здешние хорошо ли знаешь?
— Знаю, товарищ комиссар, — оживился хлопец. — Километров на двадцать вокруг, не меньше.
— Хорошо. Теперь вот еще что, парень. Оружия-то лишнего у нас нет. Так что придется тебе его в бою добывать…
И снова женщина запальчиво перебивает меня:
— Есть у нас оружие, комиссар, есть! Беги, Николай, доставай…
— Подождите! Разве можно так? Может, лучше вечером?
— Вечером? А зачем? Бояться нам некого — люди в деревне свои, надежные.
Минут через пять со стороны сарая, держа на плечах четыре винтовки, а в руках полмешка патронов, появился Николай.
— Вот это здорово! Откуда же у вас столько?
— А вон видишь — бор рядом? — Женщина обернулась к синеющей вдали полосе леса. — Там прошлой осенью фашисты окружили наших кавалеристов. Может, слыхал о них, немецкие тылы трясли? А потом и им досталось… Немало их тут полегло. Больше недели мы хоронили бойцов и командиров. Прямо там же, в лесу, вместе с оружием. — Она замолкает на минуту и уже со слезами на глазах продолжает: — Вот теперь и приходится нам те могилы тревожить. Но разве можно иначе? Оружия-то не хватает.
— Спасибо тебе, мать! Спасибо за все. И за оружие, и за сына. Доброго хлопца вырастила — из такого, видно, настоящий партизан выйдет.
Женщина радостно улыбается. Улыбается сквозь слезы, и в этой улыбке, трогательной и робкой, светятся ее материнское счастье и гордость.
— Так говоришь, комиссар, выйдет из него толк?
— Непременно выйдет!
— Стало быть, можно в дорогу собирать?
— Ну что ж, можно и собирать. Ближе к вечеру, как митинг закончится, с нашими партизанами и уйдет. Договорились?
— А не лучше ли прямо сейчас? Вместе с вами?
— С нами? Да что ты, мать! Мы ведь верхом, а он пеший.
— Ну, это не беда. — В глазах женщины промелькнула решительность. — Беги, сынок, в сарай, выводи гнедого! — И ко мне: — Раздобыл и конька себе, собираясь в отряд…
Николай мигом вывел под уздцы коня. Винтовка, аккуратно протертая, перекинута через плечо, вместо седла — мешок с буханкой хлеба, шматком сала да со сменой белья и рубахой. Что еще надо партизану?
— Товарищ комиссар! Ежели что — посеять, убрать, дров подвезти, — не откажи уж, пришли коня!
— Что за вопрос? Дайте только знать — сын подъедет и поможет!
Разлука всегда нелегка. А особенно теперь, когда впереди — неведомое, страшное… Когда еще доведется свидеться? Да и доведется ли?
— Удачи тебе, Коленька! — обняла мать сына. — Не забывай, родной.
И она снова заплакала… Пойми их, матерей: упрашивала взять сына в партизаны с плачем, расстается с ним — и опять слезы. Видно, так уж у славян издревле ведется: пусть и радостное расставание, а материнской слезой окропить его надо. А сыновья уходят. Уходят, чтобы стать мужчинами.