— Хальт! — повелительно крикнул переодетый в форму немецкого ефрейтора Чуянов.
— Чего орешь? — вздрогнул идущий. — Я свой — полицай Фишин.
Чуянов и его помощник, поднявшись изо ржи, преградили дорогу:
— Аусвайс!
— Какой тебе аусвайс? Откуда его в лесу достать, чудак-человек! Веди меня, господин ефрейтор, к гауптману Косману, он меня хорошо знает.
— Партизан? — строго спросил начальник разведки.
— Был партизан, теперь снова старший полицай, а чего доброго, и повыше сигану. Так что со мною полегче на поворотах…
— Идем с нами, — приказал «ефрейтор», поворачивая обратно к рощице.
— Господа, послушайте! Имею очень срочное и важное дело к гауптману. Поймите, под Жодино партизаны устроили засаду. Много дойтше солдат будет капут, ферштеен? — взмолился «Сыч».
— Форвертс! — Вслед за строгим окриком последовал внушительный толчок автоматом в спину.
Путаясь в высокой ржи, предатель недоумевал, почему чудаки-немцы уводят его в сторону от гарнизона. «Так старался, врал, рисковал, унижался. Наконец дождался удачи, на которой можно хорошенько заработать, а тут из-за этих олухов все дело трещит…» Не вытерпев, он попытался взбунтоваться:
— Стойте, господа! Нам нельзя терять времени, еще немного протянем, и все полетит вверх тормашками. Партизаны, как куропаток, перебьют наших под Жодино на узкоколейке.
«Немцы» молча вновь пригрозили автоматами. Лазутчик опешил и совсем растерялся. На опушке рощи «ефрейтор» сорвал с головы фуражку со свастикой и зло бросил ее на землю.
— Володя, вяжи этому выродку руки, да покрепче, — вытирая вспотевшее лицо, приказал Чуянов.
Володя быстро скрутил полицаю руки. Тот, поняв все, затрясся как в лихорадке и пытался что-то мычать.
— Молчи, гад! — цыкнул на него Володя. — Евгений Михайлович, как же быть с ним; у нас ведь только две лошади?
— Не беспокойся. Он примчался сюда на своих — на них же дотопает и обратно.
Всадники ехали быстро. Рядом с ними понуро трусил позеленевший от страха заарканенный предатель. Первое время он до того ошалел, что потерял дар речи и молча семенил по песку подкашивающимися ногами. Затем начал скулить. Чем ближе подходили к расположению бригады, тем сильнее предатель молил о пощаде:
— Братцы, смилуйтесь! Не губите невинную душу! Все, что говорил, — это вранье. Никакого гауптмана не знаю, заблудился в лесу. Вот и все… Не оставьте детей сиротами…
— Смог напакостить, иуда, сумей и ответ держать!
— Меня же расстреляют! — рыдал предатель.
— Зачем зря на таких тратить пули?
— А что же сделают?
— Повесят, подлая твоя душа!..
…Рота партизан со взводом автоматчиков скрытно подошла к узкоколейке. Развернувшись в боевой порядок, бойцы тщательно замаскировались в сосняке и залегли. Из Жодино доносились гул моторов, лай собак и мычанье коров.
Командир роты нервничал. Он боялся, что сбежавший Фишин успел сообщить гитлеровцам о засаде. Тогда они совершенно неожиданно могли зайти роте в тыл. Оказаться же отрезанным в небольшом перелеске в километре от крупного гарнизона противника, где имеются танки, артиллерия и бронепоезд, значит, погубить все подразделение.
Но отступать было поздно. Час схватки приближался. Заржавевшие рельсы узкоколейки вдали тихо зазвенели под ударами кованых сапог гитлеровцев.
— По полотну дороги движется колонна гитлеровцев общей численностью до сотни, — доложил наблюдатель.
— Приготовиться! — проследовала по цепи приглушенная команда.
Требовался внезапный сильный удар, который в первые же секунды ошеломил бы врага. Чтобы добиться этого, было приказано подпустить немцев как можно ближе. Внезапный огонь обрушился на беспечно идущую вражескую колонну с минимальной дистанции. Эсэсовцы валились как подкошенные. Потеряв больше половины убитыми, они попытались повернуть обратно и бежать. Тогда партизаны бросились вслед за ними. За пять минут все было кончено: полотно дороги и насыпь были усеяны трупами эсэсовцев. Уцелело лишь три гитлеровца, которые бросили оружие и подняли руки. Забрав часть трофеев и пленных, рота спешно ушла в партизанский лагерь. По пути дрожавшие от перепуга пленные повторяли:
— Белорусская земля страшнее фронта!
— «Сыча»-то мы поймали, а вот «Дракон» пока остается неуловимым, — не раз сокрушался Чуянов.