А еще в Пасадене не было гостиницы, где не нужна была бы тоненькая девушка с умелыми руками, которая могла бы и учтиво приветствовать гостей на лоджии, и застилать кровати простынями, обшитыми атласом. Валенсия слышала также, что в Верхней Калифорнии испанский язык был все еще в ходу, особенно на кухнях, в буфетных и на черных лестницах Пасадены. Валенсия слышала также, что это край свободных и небедных людей.
— Оно и понятно: там ведь все новое, — сказала Паис, когда Валенсия поднялась на борт «Санта-Сусанны». — Такой, как ты, стоит поехать туда: запросто выйдешь за железнодорожного барона, электрического короля или джентльмена, у которого целых пятьсот акров апельсиновой рощи!
— Да где я такого найду? — спросила Валенсия.
— Захочешь — найдешь! — ответила Паис. — Надень только самое красивое платье, когда приедешь! Да не забудь колтуны вычесать из головы!
С такими напутствиями Валенсия и оказалась на «Санта-Сусанне». Как только они бросят якорь в гавани Сан-Педро, она сбежит на берег, и только ее и видели; по крайней мере, так она решила про себя, сидя в трюме в старом кресле, обитом потертым бархатом, — оно служило ей еще и кроватью. Однако она вскоре поняла, что капитан, сеньор Карильо, — толстяк с пористым лицом и животом, выступавшим шире плеч, — ни за что не отпустит ее с корабля. Целый месяц Валенсия болталась между Сан-Педро и Масатланом, без устали вглядываясь в бесконечную изрезанную береговую линию. Когда она в очередной раз вернулась в Масатлан, капитан не разрешил ей сойти на берег, с борта корабля она смотрела на далекие горы Сьерра-Мадре, красные черепичные крыши города и думала: «Где сейчас Паис? Смотрит из окна, заросшего папоротником? А может, сидит у кого-нибудь на коленях в "Сан-Пончо"? Или на таком же корабле, который лениво качается в гавани?»
— В одном из рейсов я прыгнула с корабля и добралась до «Гнездовья кондора», — сказала Валенсия Линде. — Я-то думала, что плыву в Лос-Анджелес, а оказалось, что промахнулась.
«Да уж, промахнулась», — подумала Линда. Мать дала ей рубашку, в которую она сложила выстиранное белье; рукава рубашки она связала, так что получилась ручка. Развязав их, Линда увидела белье, сшитое из ткани в рубчик, — Маргарита таким никогда не торговала. Нижнее белье Эдмунда было все с длинными рукавами, из тонкой шерсти с ворсом в катышках; не раз Линда брала его в руки, смотрела на солнце сквозь крошечные отверстия в шерсти, вдыхала еле слышный запах его тела, грела лицо. Но это было белье Брудера, и оно сильно пахло потом. Белье было больше, чем рубашка Эдмунда, доходило ей почти до колен, а размером было с паруса, которые Линда натягивала над своей лодкой.
— Высокий он, правда? — заметила она.
Валенсия ответила что-то неразборчивое: она возилась с кальсонами Дитера, расстегивала пуговицы на штанинах.
— Чудно от него пахнет, да?
— От кого?
— Какая разница, — еле слышно сказала Линда, а сама подумала: что же это за тело такое, в котором пот горячий, точно кипяток, и такой пахучий, что дважды простираешь белье, а оно все пахнет?
Она взяла рубашку и принялась надевать ее через голову.
— Ты что делаешь?
Линда не отвечала.
— Снимай! Не закончили еще!
— Смотри, мама! Почти как платье!
Линда расставила руки в стороны и закружилась; океан, утес и поля слились в одну сине-песчано-буро-зеленую ленту. Она закрыла глаза — шум океана стал сильнее, запах рубашки щекотал ей ноздри, полы вились по ногам, пуговицы щекотали шею, а Линда все кружилась и кружилась. Валенсия оторвалась от стирки и сказала:
— Ой, Линда! Не напоминай мне меня! — и тоскливо прищелкнула языком.
Линда задумывалась и об этом тоже. Она все время удивлялась, как это ее мать, такая бесстрашная в молодости, такая красавица… как такая девушка (ведь сиганула же она в океан!) насовсем осталась в «Гнездовье кондора» и жизнь ее свелась к уходу за садом, кормежке мулов и хлопанью вальком по белью. Как ее мать стала ее матерью? Да-да, об этом Линда не переставая спрашивала себя. Как человек становится тем, кто он есть? Конечно, в рассказах Валенсии о своей молодости Линда узнавала себя, но потом что-то произошло. Валенсия стала другой (неужели это случилось за одну ночь?), и Линда, крутясь в рубашке Брудера, от всего этого вместе задалась вопросом: «Что-то со мной будет?»
— Давай сюда рубашку, — сказала Валенсия, стянула рубашку с головы Линды, и запах Брудера куда-то уплыл.
Линда продолжала думать о своем: что изменилось здесь с того дня, когда Валенсия вышла на берег? Королевская дорога стала шире, неподкованные ослики и лошади уступили место асфальту и автомобилям. Вскоре после рождения Линды Дитер продал немного земли на восточной окраине участка строителю, расширявшему Королевскую дорогу до двух полос. От «Гнездовья кондора» осталось двадцать акров вместе с речкой. Линда вспомнила: еще совсем девчонкой она слышала, как Дитер, волнуясь, говорил: «Эти автомобили меняют все вокруг». А когда ей исполнилось лет семь или восемь, он заговорил по-другому — грустно: «Машины всё у нас тут рушат. Осталось только лагуну асфальтом покрыть!» Он почти угадал — через Агва-Апестосу перекинули мост, и теперь водители срезали целых две мили — им не нужно было ехать вдоль берега.