Гораздо позже, когда Валенсия уже закончила свой рассказ, Линда лежала поверх одеяла в своей белой ночной рубашке. Она лежала так довольно долго, а потом поднялась, перешла через луковое ноле и остановилась у «Дома стервятника». В окнах не было света, и, когда она прижала лицо к оконному стеклу, блестевшему под луной, как алмаз, Брудер подошел к двери с другой стороны и поздоровался.
Он открыл дверь и впустил Линду в дом. Он ждал, что она придет, и прямо сказал ей об этом. На его голых плечах натянулись подтяжки, он долго мыл руки, чтобы от них не пахло луком, вот только зеркала у него в доме не оказалось, а сегодня вечером он бы с удовольствием в него посмотрелся. В «Доме стервятника» были только кровать, небольшой стол и книжная полка, Брудер жестом пригласил Линду сесть на кровать, сам опустился рядом, и матрас прогнулся под их тяжестью. Луна светила в окно, бросала неверный свет на лицо Линды, заставлял мерцать ее ночную рубашку.
Она не подозревала, как ждал Брудер этого момента: он сидел спиной к окну, в темноте не было видно его лица, и она пришла потому, что узнала, и удивлялась, почему никто, кроме нее, этого не узнал.
Брудер вытянул из-под кровати рюкзак и, как раньше, склонился, чтобы вынуть из него вещи.
— Это ее, — сказала Линда.
Его тень упала на Библию и на веер; она испугалась, когда он разжал ее ладонь и вложил коралловую подвеску.
— Нет, — ответил он. — Это мои.
— Но были ведь ее.
— Моей матери. А теперь — мои.
Линда ощущала, как легка, хрупка и холодна коралловая подвеска. Его твердое чувство собственника отпугивало ее, и она видела — он пойдет на все, чтобы защитить то, что, как он считал, принадлежало ему.
— Она знает? — спросила Линда.
— Не говори ничего, — ответил он.
Она не поняла.
— Разве обязательно все говорить?
Брудер взял подвеску и воткнул ее между губами Линды, как пробку в горлышко бутылки. Он хотел, чтобы она замолчала, хотел поцеловать ее, знал, что она хочет того же, и, когда матрас прогнулся сильнее и их ноги прижались друг к другу, а ее защищала лишь тонкая ночная рубашка, Брудер склонился над ней, подвеска выпала у нее изо рта и лицом она прижалась к нему — ведь Линде было шестнадцать лет и жить она собиралась по-другому, совсем не так, как теперь, — в этот самый миг раздался стук в дверь, на порог пролился лунный свет, Эдмунд сердито прищелкнул языком и произнес: «Линда! Когда же ты научишься оставлять его одного?»
8
Осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года, когда память о войне стала исчезать, а осадка госпитальных судов в гавани Сан-Диего стала меньше, потому что раненые вылечивались и уходили с них, Линда вернулась в школу мисс Уинтерборн. В тот, первый, понедельник она отправилась в школу не одна — в шаге за ней шел Брудер. К ним присоединился и Эдмунд — ему нужно было на работу, в гостиницу, где он все лето простоял за дубовой стойкой и даже стер с нее лак рукавами своего пиджака.
Мимо проехала машина; за рулем был водитель в кожаных перчатках, а на переднем сиденье гордо восседал аккуратно подстриженный пудель. Водитель радостно посигналил, и из-под колес им под ноги полетел гравий. Всего лет шесть-семь назад дорога была такая узкая, что на ней умещались только повозка и маленький фордик с выдвинутым вперед капотом; а теперь резиновые шины проделали колеи по обеим сторонам дороги, прямо по покосу. Со временем дороге присвоят название и никто уже не вспомнит, что когда-то здесь пролегал пыльный проселок, годный только для лошадей.