Дитер с Брудером говорили ночью. Яркая луна по-женски стыдливо пряталась за прозрачным облаком, и ни Дитер, ни Брудер толком не видели друг друга; но каждый из них не сомневался, что тот, другой, сейчас вспоминает их давний разговор в лесу — ночью, когда один разгадал предательский замысел другого. Летом тысяча девятьсот восемнадцатого года, под громовыми раскатами сражения, они договорись забыть об этом.
Только ничего не забывается — ни на войне, ни дома, а уж долги помнятся особенно хорошо.
— Ты теперь мой сын, — сказал Дитер после того, как они подписали бумаги. — Знаешь, что это значит?
Брудер ответил, что знает, хотя это было не так.
— Это значит, что ты состаришься на этой ферме, будешь смотреть за мной, работать на земле, дергать лук, пока спина не отнимется, но зато будешь называть это место своим домом, и эту полоску земли никто у тебя ни за что не заберет.
Брудер поблагодарил Дитера, хотя знал, что эта сделка значит для него гораздо больше, чем приобретение земли.
— И вот еще что, — продолжил Дитер. — Этот наш договор и Линды касается.
— Да, понимаю.
— Ты теперь мне сын. А она — дочь. Выходит, вы теперь брат и сестра. Родня…
— Родня?
— Все, что видишь, будет твое, но о Линде теперь забудь. Так лучше всего будет, ты уж мне поверь…
Он помолчал и вдруг сказал, открыв то, что было у него на душе:
— Много ее очень. А тебя не хватит.
— Даже вместе с фермой?
— Либо то, либо то, — сказал Дитер.
Доходы у него были небольшие, он не мог себе позволить запросто отдать их первому встречному, ну разве что если нужно было бы платить долги. Он положил слабеющую руку на плечо Брудера и попробовал было шутя пихнуть его, но Брудер даже не пошатнулся.
Брудер расценил это не как подарок, а как деловое предложение и в переносном смысле разрешил накинуть на себя аркан и сдался на милость обстоятельствам. Как любой хороший делец, он был человеком осмотрительным. Он не особенно любил рисковать, ведь все равно судьба заранее настроена против него. И в конечном счете, как любой собственник, он захочет больше, гораздо больше.
Брудер принял предложение Дитера. Теперь ему предстояло жить на ферме, жить и терпеливо ждать. Настанет день, когда она сама к нему придет и он станет обладать и ею, и фермой.
Но Линда, почти семнадцатилетняя тогда девушка, понятия не имела о сделках, условиях, компромиссах; не знала она и о тайных обещаниях, особенно о тех, что касались ее. Она просто не понимала, какие противоречия разрывали сердце Брудера: тот самый мужчина, который поймал ее у шелковой фабрики, чья рука гладила ее по волосам, через неделю отказался выйти с ней в океан на каноэ. Он остался глух к ее приглашениям пойти рыбачить вместе; ему была совсем неинтересна починка деревянных планок и сетей ее ловушек для лобстеров. Он сказал «нет» на ее вопрос, заглянет ли он вечером к ней в дом. В то время ее молодой жизни Линда могла любить, могла брать удовольствие и получать его, была уверена в своей способности взять в свои руки трепещущее, истекающее кровью сердце. Но отказ она принять никак не могла. После осени настала зима, зарядили дожди, Линда жаловалась Валенсии, но та ей ничего не объясняла, а как может девушка, сердце которой колотится как рыба, умирающая на песке, выдержать, что другое сердце так решительно отворачивается от нее? За несколько недель она потеряла и Эдмунда, и Брудера и в бессонные ночи, слушая грохот океанских волн, сокрушалась, что ни один по-настоящему не принадлежал ей. В голове у нее все время крутился вопрос: «Что я такого сделала?»