Блэквуд заметил:
— Да, но ведь ранчо Пасадена владели Уиллис и Лолли Пур. Как же вы умудрились стать его хозяином?
У него промелькнула мысль, нет ли за этим какого-нибудь преступления.
— Ну, тогда я начну с самого начала.
— Хорошо, начинайте с самого начала.
— Ранчо построил Уиллис Пур-первый, а когда он умер, оно перешло к его сыну, Уиллису Пуру-второму.
— Когда умер первый Пур?
— Вы что, хотите сказать, что миссис Ней не сказала вам?
Блэквуд ответил, что не сказала.
— Тогда что же она вам тут рассказывала? — бросил он и продолжил: — Ранчо Пасадена перешло от отца к сыну в один безоблачный день тринадцатого года, когда над Арройо-Секо разбился дирижабль.
— Что?
И Брудер рассказал, что дирижабль запустили специально для того, чтобы его пассажиры могли любоваться окрестностями. Гондолу из серого шелка заполняли бытовым газом, десять человек поднимались на двенадцать футов над землей и с воздуха рассматривали свои владения, а некоторые даже делали снимки и хвалились ими потом на званых обедах с балами. Это был самый первый коммерческий дирижабль в стране, и мистер Пур, Пур-старший, разрешил жене слетать с ним вместе и сфотографировать ранчо Пасадена. Миссис Пур сказала своим детям, чтобы они сидели на склоне старого русла и смотрели на нее оттуда. Двигатель понес дирижабль над городом, дети замахали ему руками. Лолли всегда потом уверяла, будто сумела разглядеть лицо матери в маленькой, подвешенной под гондолой кабине, видела, как мать послала ей воздушный поцелуй, и тут шелк разорвался — точно по гигантской ноге, затянутой в чулок, пробежала стрелка, — гондола опала, как суфле, и отвесно рухнула прямо на землю.
— Как страшно, мистер Брудер! Неужели это правда?
— Конечно правда. Вот так Пасадена перешла от отца к сыну. Поэтому я вам все это и рассказываю.
— А как Пасадена перешла от сына к вам?
Брудер поскреб пальцами щеку. Оба замолчали; в это рождественское утро дом потрескивал, постукивал, как будто в нем обитал беспокойный дух, собеседники перебирали в уме его историю и, каждый по-своему, рисовали себе давнее, уже никак не связанное с настоящим, прошлое этого места. Наверное, где-то открылось окно или распахнулась дверь, потому что в библиотеку, непонятно откуда, ворвался легкий ветерок, и Блэквуд вспомнил миссис Ней, показавшую ему, как звуки проходят через дымовые трубы и кухонные лифты. Послышался звук, похожий на всхлип ребенка; Блэквуд обернулся к Брудеру и спросил:
— Это что?
— Это? — отозвался Брудер. — Да это дом. Тоже о прошлом вспоминает.
Блэквуд подумал немного и сказал:
— Голос похож на девичий.
— Вы это о ком, мистер Блэквуд? — устало спросил Брудер, как будто он был дряхлым стариком и порядком устал от гостей.
— О Линде Стемп.
— Почему вы так сказали? Вы что-то знаете о ней? — спросил он и добавил: — Много вам Черри наболтала? Вы, надеюсь, уже поняли, что красноречием ее бог не обидел.
— Она говорила, что вы были близки.
— Прямо так и сказала?
Блэквуд ответил, поколебавшись:
— Не очень подробно.
— Шлюха она была.
— То есть?
— Девка, о которой вы расспрашиваете, была шлюхой. Продавала себя.
— А вы не преувеличиваете, мистер Брудер? Она ведь была совсем молодой, когда вы познакомились.
— Вижу, что миссис Ней рассказала вам не все, мистер Блэквуд. Вы о Линде знаете совсем мало. В ней как будто было два разных человека. Но, мистер Блэквуд, мне ли рассказывать вам, что в жизни всегда есть две стороны?
— Верно, мистер Брудер.
— Вы ведь гораздо лучше меня знаете.
— Ну да, да… — не стал спорить Блэквуд, но про себя тревожно удивился, на что это намекает Брудер.
Насколько Блэквуд знал, в Калифорнии его считали необычным человеком, и только; его имя — Энди Блэкмен — было забыто с той самой ночи в крохотной сторожке колледжа в штате Мэн, когда Эдит поделилась с ним своей новостью, схватила его за воротник и отчаянно выкрикнула: «Но вы ведь все равно меня любите, да? Да, мистер Блэкмен?»