— А еще у меня есть аптечка первой помощи, вылечишь свою рану. За десять центов отдаю.
3
Всю дорогу домой с ранчо Пасадена и весь остаток рождественского дня рассказ Брудера не выходил у Блэквуда из головы. На следующей неделе он тоже беспрестанно вспоминал его. Постепенно кое-что — хотя и не все — становилось ясным, и Блэквуду казалось, будто он прекрасно решил трудную задачу и заставил Брудера раскрыть тайну его прошлого.
Через день после Нового года Блэквуд позвонил миссис Ней и упомянул об этом в разговоре, но она прямо взбесилась, что он поехал смотреть дом без нее, и заявила: «Любые отношения с клиентом нужно поддерживать через меня». Она корила его за такое недостойное поведение, повторяла, что он тайком пробрался на ранчо, будто жулик, а Блэквуд, защищаясь, объяснял, как ему это интересно и как невозможно было удержаться от искушения.
— Тогда встречаемся там после обеда, и я покажу все остальное, — заявила она приказным тоном.
По правде говоря, Черри Ней не хотелось, чтобы Блэквуд узнал об этой истории не от нее. Конечно, она не имела к ней никакого отношения, но ей все же казалось, что рассказывать должна именно она, и никто другой. Ведь разве не она для того же самого Брудера все это разузнала? Черри чувствовала, что это ее роль и ее право.
— Я же говорил вам, миссис Ней, что видел апельсиновую рощу. Мистер Брудер мне сам все любезно показал, — сказал Блэквуд.
— Все равно нужно встретиться, — настаивала она. — Подъезжайте в три часа, я покажу вам розовый сад, пустой бассейн, а еще…
— Что еще?
— Расскажу, чем все закончилось.
Она помолчала немного и добавила:
— Так не опаздывайте, мистер Блэквуд.
Положив трубку, она поспешила на теннисный корт, выбросить из головы все разговоры о прошлом и продолжать движение к победе, вверх по лестнице успеха. В душе Черри оценила любознательность Блэквуда и даже радовалась предстоявшему разговору. Он ее, наверное, спросит: «Если мистер Брудер стал наследником ранчо Пасадена, почему он сначала остановился в "Гнездовье кондора"? Почему не приехал сразу в Пасадену, на свою собственную землю?»
А она ответит: «Потому что с того дня, когда у речки он встретился с Дитером Штумпфом, он все делал только для нее».
«Для кого?» — спросит опять Блэквуд.
«Для девушки, которую мы звали Линда Стемп», — будет ответ.
Часть четвертая
УРОЖАЙ
Не скупясь, добыл ты нам
Мир и дом, но сгинул сам.
И как мрачен был рассвет —
Той цены ужасней нет.
1
Октябрьским вечером тысяча девятьсот двадцать четвертого года Линда Стемп — двадцати одного года, ростом почти шесть футов — сошла с поезда «Пасифик электрик» на Раймонд-стрит-стейшн. После смерти матери живость сменилась в ней строгой, почти мужской основательностью — она твердо ступила на платформу; изъеденные морской солью пальцы уверенно сжимали ручку дорожной сумки; волосы она коротко постригла — теперь они не падали ей на лоб, так было гораздо удобнее. На платформе Линда стояла совершенно прямо, голову держала высоко, и любой, кто наклонялся, чтобы завязать шнурок на ботинке или затянуть ленту на чемодане, видел снизу, что она, точно великанша, возвышается на фоне маленьких отсюда гор Сьерра-Мадре, а ее профиль продолжает сухую, бурую гряду. Больше четырех лет она прожила на ферме с отцом, работала вместо матери на ферме, хлопотала на кухне и даже не подозревала, что красота ее стала будить у мужчин желание. Зеркало молчало о том, какие бури поднимались из-за нее в сердцах; жизнь же ее после обвала шла уединенно, и рядом не было человека, который бы ей об этом сказал. Красота ее была в противоположностях: черные, как земля, пряди спускались на белое лицо, над узкими, но глубокими глазами поднимались широкие брови, неспокойная девичья душа жила в теле женщины. Волосы, когда-то спускавшиеся по спине, такие густые, что запросто удерживали карандаши и рыболовные крючки, в Рождество тысяча девятьсот девятнадцатого года пошли под ножницы парикмахера; отрезав их, Линда почувствовала, насколько легче стало голове, и поняла, что больше не сможет укрываться за спасительными прядями.