Валентин Саввич Пикуль
Пасхальный барон Пасхин
Отрицательные явления в истории достойны такого же внимания, как и положительные. Иногда в отрицательном, будто в фокусе, заключена вся сумма достоверных черт времени.
Многим известно, что среди лицейских товарищей А. С. Пушкина самым неприятным был Сергей Комовский, сын иркутского вице-губернатора. Лицеисты не любили его за хитрость и подхалимство перед старшими, называя Комовского «лисичкой» или «мартышкой».
Я столкнулся с этим Комовским, когда занимался биографиями смолянок. Он служил правителем канцелярии Смольного института. Тогда это был красивый, франтоватый человек. Услужливый и далеко не глупый карьерист.
Конечно, молодому холостяку нелегко проводить дни в ярком цветнике юных девиц, живших в затворении почти монастырском, но возбужденных тайным чтением романов. Однако амуры со смолянками допускались лишь членам царской семьи, и строгая графиня Юлиана Аллерберг (начальница Смольного) тряслась над каждой девицей, как собака над костью. Рассудительный Комовский обратил сладострастные взоры на горничных, убиравших дортуары, и наметил для себя жертву. В стенах казенного учреждения чиновный проныра сумел устроить свои любовные делишки, а простушка-горничная вскоре забеременела.
Ну, этого стерпеть нельзя. Может рухнуть вся карьера, столь блистательно начатая. Как правитель канцелярии, Комовский казался горничной всемогущим богом. Конечно, соблазнитель мог выбросить ее на улицу. Но в отчаянии девушка могла пожаловаться начальнице, графине Аллерберг… «Что делать? Что делать?»
Пока он там мучился, великая мать природа свое дело делала. В один из дней девушка попросила Комовского спуститься в подвал института. Там она, плача, показала ему младенца. Ночью, боясь крикнуть, она родила его здесь — за дровами, на дровах же познав свое первое материнство. Завернутый в тряпки младенец был вполне здоров и, разевая нежно-розовый рот, откровенно радовался своему нечаянному существованию на белом свете.
Комовского прошиб пот. У него на примете уже была невеста, графиня Софьюшка Комаровская, служба давалась отлично, и вдруг явился этот младенец… Однако поленом ведь его не трахнешь!
— Угораздило же тебя, — буркнул Комовский матери, — прямо под Пасху наградила… Молчи хоть, никому ни слова.
Вечером он тишком, как вор, вынес младенца из института.
Близилась Пасха 1832 года, а дальше начинались чудеса…
В ночь под «светлое воскресение» в домовую церковь сенатора Ивана Васильевича Тутолмина стали загодя съезжаться сановные гости и важные родственники. Сам хозяин дома, уже шагнувший на восьмой десяток жизни, встречал гостей — в духовном благолепии — вместе со своею женою Софьей Петровной. Супруги были бездетны, смерть стояла уже не за горами.
Тутолмин был добряк, всю жизнь провел на службах при больницах, при домах для сирот, попечителем разных заведений. Он устал от ходатайства по чужим делам, недавно подал просьбу об отставке, которой теперь с нетерпением ожидал от императора.
Пасхальная заутреня началась. Но едва певчие открыли рты, где-то рядом прозвучал пронзительный плач младенца…
Тутолмин сказал своему мажордому:
— Степан, ты выгляни-кось…
Степан выглянул на улицу. Близ крыльца, уложенный в бельевую корзину, заливался неизвестный младенец. Мажордом подхватил его заодно с корзиной, предстал с подкидышем в церкви. Священник прервал службу. Софья Петровна, старуха боевая, опомнилась первой — разворошила пеленки, под которыми нашла письмо.
— Чти! — властно велела она мужу.
Письмо подписано именем загадочной матери: «Н. Эмжеури», и начиналось словами: «Христос воскресе…» Тутолмин прочел письмо вслух, и гости поняли лишь одно: младенец этот порожден от столь высокой особы, что тайну его происхождения открыть никак нельзя. Софья Петровна взяла младенца на руки:
— От какой особы рожден — то меня не касается. А сколь лет своего ждала, да не дал Господь-Бог. И лишь на самом пороге жизни всевышний услыхал молитву мою… Мой он теперь!
И тут у подъезда сенаторского дома зафыркали кони-дьяволы. Явился гоф-фурьер из дворца, доставив шкатулку с рескриптом от императора. Тутолмин обрадовано сказал гостям:
— Господа, я заведомо знаю, что здесь указ государев об абшиде, коего я долго у его величества домогался…
Увы! Николай I просил Тутолмина службы не покидать, а к рескрипту были приложены знаки ордена Андрея Первозванного.
— Вот и отечество нашли, — сказала старуха Тутолмина, младенца орущего качая. — Быть ему по ордену — Андреевичем!
Средь гостей началось неприличное шушуканье. Теперь, после этого рескрипта и высшего ордена империи, становилось ясно — кто эта «высокая» особа, пожелавшая скрыть тайну своего отцовства. Петербургский свет давно привык к подобным выкрутасам. Пальцем на истинного отца не указывали, но все знали…
— Эге, — толковали сановные старцы, — Ивану Васильевичу и впрямь повезло. Мы-то знаем теперь, за что ему орденок.
Эта сплетня быстро обежала столицу. Никто в отцовстве императора не сомневался, и слухи окольными путями скоро проникли в Зимний дворец, дойдя до ушей самого царя Николая I.
И тогда император мрачно задумался, вспоминая…
В том, что он отец этого младенца, Николай I не сомневался, ибо хорошо помнил только законных детей, а «бастардов», прижитых на стороне, не успевал учитывать. Сейчас его заботило другое:
— От кого? — думал он напряженно.
В самом деле, от кого — от штабс-капитанской вдовы Сютаевой или же опять от этой бестии Манжетки?
По времени это совпадало именно с ними…
Было неясно, и печаль вошла в императорское сердце.
В этот момент Николай I, дешевый провинциальный трагик, сам себе казался монументален. Выпятив грудь, он шагал, тренькая шпорами, через анфилады дворца и мыслил о скорбном величии своего одиночества. Вот он — подвиг, достойный
Цезаря: повелитель всея Руси и не может позволить себе прижать сына к груди… Во внутренних покоях дворца императрица с усердием, достойным всяческой похвалы, вязала чулок, а возле ног ее играли дети. Его дети! Вполне законные. Император прижал к глазам платок:
— Чистые душеньки, — сказал, невольно прослезясь…
Печаль усилилась. Он спустился через Комендантский подъезд на площадь, сел в дежурные сани, запахнул шинель.