— Мама, — сказал он тихо. — Боже мой…
Подождал, пока стукнет сердце…
На раз, на два, на три…
…и вскрыл конверт.
Комментарий к Джокер
Очень красивая, по-настоящему хагенская (или кальтовская) песня, которая могла бы служить эпиграфом. Или эпилогом:
Astronaut (Астронавт): https://de.lyrsense.com/unheilig/astronaut (саму песню можно послушать прямо над переводом)
========== Das Heilige Land ==========
Он перечёл два раза и ничего не понял.
Бессмыслица. Мелкий шрифт, серые, с засечками буквы, а свет опять мигал, чадил стеклянной колбой — чахоточная лампочка готовилась испустить дух. Теперь бомбили над Тиргартеном, но создавалось ощущение, что они везде — «Ланкастеры» и «Галифаксы» и великан с молотом наперевес, вышагивающий по Унтер-ден-Линден в подкованных громом сапожищах.
— А вы не читайте! — посоветовала фрау Кленцель. Сама она не распечатывала корреспонденцию с тех пор, как получила извещение о смерти сына. — Послушайте старую, умную женщину. Стоит ли портить зрение?
Удар за ударом. Как близко! Маленькая квартира сотрясалась от взрывов: в буфете звенела посуда, а драгоценный ангелок из мейсенского фарфора опасно приблизился к краю полки. Всё вдребезги, ничего не жалко. Он глядел на свои ладони, озарённые бледным лиловым светом, и видел, как шевелятся линии, образуя развилку, разлом, ветвление.
По щиколотки…
От её жакета пахло спиртом, пахло лекарствами — чудесный, свежий запах, как после грозы с дождём, — он вдыхал и не мог надышаться. Мутная вода несла барашки пены. «Разверни», — шепнула она, и они завозились вместе, срывая обёрточную бумагу. Внутри оказались круглые наручные часы на кожаном ремешке. Он затаил дыхание и рассмеялся, когда секундная стрелка тронулась с места и побежала…
По колени…
— Я видела вас с девушкой. Симпатичной девушкой.
— Это фройляйн Глаубер. Моя коллега.
— Не теряйте времени. — Проворные пальцы в пятнах от старческой гречки и никотина тасовали карты, отгибая уголок. — Не зевайте. Хватайте и целуйте прямо в губы. Так, что у нас? Падающая башня. Не читайте. Глупый мальчик. Зачем вы прочитали?
— Меня вызывают, — объяснил он и получил в ответ:
— Вызывают — а вы не ходите. Ходить стоит только, если призовёт Отец наш Небесный… Но это же не он?
«Почти, — подумал он. — Совсем нет. Наоборот».
Внезапно свет погас. Стало темно и тесно, как в гробу. Чиркнула спичка, — но лишь сгустила мрак: заколыхались бородавчатые ведьмины подбородки, забегали зайчики по стене.
— Ой, ой, глупый мальчик. Глядите — дама пик. Мир сошёл с ума. Но что ж теперь — не жить?
«Хватайте и целуйте». Его губы разъехались сами, и пусть повестка сулила крупные неприятности, пусть рокочущий великан выплясывал уже на Курфюрстендамм, он вдруг почувствовал, насколько он здоров, насколько счастлив.
Это сон? Ну и пусть!
Раскатистое эхо долетало будто из пропасти. Все звуки и цвета были смазаны в один неуклонно расширяющийся, дрожащий цветной слюнкой пузырь, но одно он знал твёрдо и упивался этим знанием, запуская волны эхолота в беззвёздную чёрную глубь.
Я — Йорген. Я — Йорген.
Я —…
***
— Йорген Хаген? Из Хагена?
Их было трое, Святая Троица, но в первую очередь он подумал о трибунальной тройке. И тут же распался, утроился сам — наблюдатель, наблюдатель за наблюдателем и оцепеневший лунный человечек, сжимающий кулаки и челюсти до скрипа в пружинах.
Суровые лица — то ли судей, то ли экзаменаторов, да ещё эта лампа — проклятая лампа, направленная прямо в глаза! Старый полицейский приём. Высокие потолки, свастика, бронзовые бюсты, собачий холод и тишина, как в храме. Всякий раз, проходя мимо угрюмого каменного здания на Принц-Альбрехт-штрассе, он гадал, что у него внутри, а теперь гадал, удастся ли выйти отсюда без сопровождающих.
Вообще — удастся ли выйти?
Донос? Бюрократическая ошибка? Недоразумение? Он не чувствовал за собой вины, но зачастую она и не требовалась. Ночью он почти не спал, а вся ситуация выглядела настолько абсурдно, что он просто сидел и ждал, уподобившись молчаливому китайскому болванчику, гоняя в голове один и тот же мучительный вопрос.
Зачем я здесь? Ах да, письмо. Что-то с письмом.
— Мишлинге, — произнёс один из сидящих, поблескивая круглыми стёклами. — В Фогельзанге его завернут. Я сужу по радужке. Какая группа крови — вторая?
— Первая, — сказал человек с военной выправкой. — Всё в порядке, просто свет так падает. И он поедет не в Фогельзанг. Давайте не будем усложнять друг другу жизнь. Я и без того чувствую себя то ли джинном, то ли поставщиком барышень на Гизебрехтштрассе. И, честно говоря, это был бы не худший вариант — я про салон. Там, по крайней мере, клиент точно знает, чего хочет — вдоль или поперёк.
Он заглянул в чёрную папку, пошелестел бумагой.
— Опытное Бюро, Мариенфельде, «Рейнметалл-Борзиг». Психотехник?
— Не совсем. Просто инженер.
— Но вы проводили исследования под эгидой Института индустриальной психотехники. Вот, у меня указано — аппаратная диагностика. Функциональные пробы, что бы это ни значило. И в настоящий момент…
— У «Борзиг» контракт с институтом. Я всего лишь рядовой специалист. Не психотехник. И не психофизик…
Да, так намного лучше. После разгромных заявлений Розенберга, чисток и увольнений, после той мартовской истории в университетском «аквариуме», он кое-что переосмыслил. Научился осторожности, да и как не научиться? Вот, стоило припомнить и оказалось, что ничего не зажило: пьяные рожи, вопли, смех, похожий на конское ржание, и безголосая, на одних шипящих, просьба Рейке — «Пожалуйста, не аудиометр!»… И острая, приправленная неверием боль, когда один из этих зверенышей — губастый, с родимым пятном, со значком штудентенбунда, — подловил, падла, зараза такая, и со всей орангутаньей дури засветил по уху…
А, впрочем, не он один. Даже сейчас при воспоминании о доисторическом, двухлетней давности, событии в душе зашевелился боевой задор. Получите и распишитесь. Он исподлобья, но без страха глянул в двуслойные глаза человека напротив. Тот принял это за вопрос и улыбнулся. «Лицо гессенского дурачка», — говорила тётя Лотти. Почему гессенского? А Бог его знает.
— Так будете психофизиком, — заверил высокий.
Он был доволен, и все они. Даже желчный. Что-то в бумагах им понравилось.
Очень просто, шепнула Луна. Им понравилась тематика твоих работ. А ещё прочерк в графе «родные».
А знаешь — почему?
***
«Нет-нет, — взмолилась она. — Закрой глаза!»
Он извернулся, подпрыгнул и поцеловал эту вкусную ледышку и, конечно, услышал смех, переходящий в захлёбывающийся кашель. Грозная рука ухватила его за шиворот как щенка. «Йорг!» — как мелкую собачку, вуф-вуф, но всё же ему удалось рассмешить, а ведь смех — лучшее лекарство.
«Дай же ему развернуть подарок!»
Виноват, виноват, но кто может утерпеть, когда нос щекочут хвойные лапы, и отовсюду, со всех уголков земли, разносится аромат корицы, миндаля, имбиря, ванили, свежеиспечённого хлеба; кто может устоять, усмирить себя, сдержаться — если не сам святой Николай? Так и так. «Воля человека — Царство Небесное». От отца пахнет горькой кожей и йодоформом, тоже неплохо, хотя чревато подзатыльником…
— Глупый мальчик, — вздохнула фрау Кленцель. — Ну куда вы лезете? Послушайте старую женщину, ложитесь спать.
— Завтра выходной, — возразил он. — Но мне прислали повестку. Кабинет «206». Без четверти шесть. Это что — шутка?
— А вы не ходите. Скажитесь больным и не ходите.
— Угу. И знаете, где мы окажемся послезавтра?
— Мальчик, — назидательно сказала фрау Кленцель. — Будьте мудрее. Никто из нас не знает, где окажется послезавтра. Но зачем идти к людям, которые начинают с таких глупых шуток? Подумайте — чем-то они закончат!
***
Трум-пум-пум…
«Я — железнодорожное перекати-поле». Мерный стук колес усыплял не хуже снотворного. До чего жаркий сентябрь! Даже грузовики на открытых платформах изнемогали под брезентом, а шпалы потели горючей смолой и смазкой, на которую садились и намертво прилипали лапками упитанные навозные мухи.