— Пф-ф!
А после — стало темно.
Комментарий к Воздушный корабль
* перефразированное “Генрих, ломается ось пополам” из сказки Ш.Перро “Der Froschkönig oder der eiserne Heinrich”. Имеется в виду обруч на сердце слуги.
Stillgestanden! - смирно! Feuerbereit! - приготовься!
Das Geisterschiff - вообще-то корабль-призрак. Хаген явно вспоминает балладу Цедлица.
Habt Acht! - берегись
“Чёрный отряд Гайера” - средневековая песня, уже впоследствии перепетая нацистами.
Саундтрек - Rache https://www4.myzuka.me/Song/373390/Unheilig-Rache
А это - бессовестный спойлер к заключительной главе https://de.lyrsense.com/unheilig/morgen_kommt_der_weihnachtsmann
========== Блицштраль ==========
Алло? Альтенвальд-Сортировочная? дайте мне…
Как жутко! Не чувствуя под собой ног — рук, тела — он стремглав нёсся по разобранной лестнице, слыша угасающий зуммер телефонной подстанции. Откуда долетал этот звук? Сигнал доносился отчётливо, хотя звучал с других континентов. Но телефона не было, и никакого намёка на телефон. И телеграф. Сколько комнат, коридоров, аркад, переходов — и всё зря, двери заперты, наглухо, намертво, безнадёжно.
— Пасифик? Соедините…
В ординаторской сидели люди без лиц. Горела лампа — одна-единственная, и в свете кафельной клетки со стёртого лика щерилась белизна. Длиннопалые пясти лежали на столе, выстукивая морзянку. Из пробитых в стене пазов хлестала чернильная жижа. «Чёрный и красный самый опасный», — вспомнил он. Не считая литеры «L». Лидия была права, есть места, откуда не возвращаются — никто, никогда. И права фрау Кленцель: идти стоит, только если позовёт Отец наш Небесный.
…только если Он позовёт…
Шплинт-шлафф. Айсцайт! Опоздал…
— Что это?
Он слышал многоголосый рёв взрезающих ночь реактивных бомбардировщиков.
Вспышка — и ледяное небо обесцвечивалось в брызгах сигнальных ракет! Удар — и рушились здания, вздымая огненные фонтаны щебня и камня! Из разветвляющегося двурожия молний выскакивали каски, баллоны, мокрые водолазные шланги, бочки с горючим; заполошно метались тени; жукообразные грузовики скопом втягивались в туннель, и перекрикивая ракетный визг и грохот орудий, перекрывая сирены, унтерский голос задыхался, выплёвывая: «Группа Штейнфеля — отходим! Нойманн — фаустпатроны! Ганцке, брюхоногий осёл, вы рехнулись что ли?»
Скажи прощай и скажи…
— Куда ты мне светишь, канделябр безрукий? В задницу ты мне светишь?
— Виноват. А так?
— Так лучше…
Под стальными шлемами — белые от бешенства «траншейные» лица, оскаленные глаза. Потолочные балки разбухли от сырости и источают терпкий запах плесневелого дерева, как на какой-нибудь верфи. Кто они — лаборанты или ландскнехты? Щёки, носы, подбородки — освещённые снизу, ноздреватые; массивные плечи — как будто сборище троллей, обвесившись ржавым железом, готовилось вступить в последнюю схватку с тем, что двигалось с юга.
«Вот одр его — Соломона: шестьдесят сильных вокруг него. Все они держат по мечу, опытны в бою; у каждого меч при бедре его ради страха ночного…»
(Я не хочу. Пожалуйста! — Ш-ш-ш!)
***
Метель наступала.
По колени, по пояс, по горло… Снег медленно ложился на покрывало, прикасаясь влагой и холодом к побелевшим вискам.
Баловница Тоте рассмеялась:
— Скорая помощь!
Трум-пум-пум. О, как зябко, как холодно! Не отряхнув одежд, прямиком с альпийских предгорий: только снежная россыпь сверкнула на волосах. Наклонилась и дунула — жарко, нежно:
— Айзек, просни-ись!
Губы недвижимы, парализованы. У-у, упрямец!
Вспрыгнув на стол, ловко оседлала лежащее тело. Взметнулся свистящий атлас, заплясала кипень бедра. Укус за укусом, ничем не пренебрегая — желчь, пот, кровь; лисичка Тоте не брезглива. Сначала — швейными зубками перебить маркировку: там, где было «L», станет «Т», а «зиг» можно оставить.
Безумие! Сон это или безумие? Но почему же тело напряглось, как тетива? Тающий смех — и колокольцы по зеркалу, хроматической гаммой, больно-больно (герр Юр-ген, милый, милый…), косит задорный глаз и кивают венчиком эдельвейсы (смотри-ка, милый…); так шкалит отчаянно стрелка высотомера (коллега, милый…), и вот уже падает, отклоняется и снова падает вознесённый хрустальной стрелою маятник — лукавая звёздная колыбель…
Ты, Фрейя!
— Ай, ну и хитрец! Пить? Сама, сама!
Она обнажила грудь.
Запутавшись в пепельной дымке сна, Хаген жаждал — и не хотел отвести глаз от этой дьявольской пародии на второе рождение. Как будто бы иней в момент испарился с тела. Клинк! — сжалась и разжалась ладонь. Трещины, змеясь, побежали по мрамору…
— Моё! — широкоплечая тень выступила, соткавшись из мрака. — Это моё наследство.
— Наше, — улыбнулась Тоте.
Синее берлинское небо взлетело ввысь, пронзённое миллионом осколков.
Доктор Зима закричал.
***
Жив! Он… Боже мой жив живтеперь я…
— Арргнх-х!
Сперва ему причудился двор, замкнутый квадратом ровных, блестящих плит из цельнолитого льда. Однако, это оказался сарай, просто очень просторный. Взрывной волной повредило стропила, и потолок оголился; в звёздчатой щели подмигивал бледнеющий ковш Малой медведицы, сыпался белый воск. Было три часа утра.
Или четыре?
Сердце колотилось в рёбра, в диафрагму, в чугунную, совершенно пустую голову с остатками ночного тумана — колотилось глупо, оглушительно, суматошно. «Кто-то подбил мой истребитель». Пинком в бензобак. Ну да. С некоторой задержкой он понял, что тонкий свистящий звук, слышимый в отдалении — это воздух, с трудом пробивающийся из ноздрей в лёгкие. И обратно. Вдох-выдох, амма-хумм… Баллон распирало, он чувствовал удушье, как астронавт, вывалившийся на шпацир в пробитом скафандре.
Ранен. Надо… ускориться.
Ценная директива.
За ночь осклизшее сукно пристыло к бетону. Когда Хаген пошевельнулся — что-то лопнуло внутри с омерзительным хрустом ломающейся льдинистой корочки. Проклятье! Подождав, чтобы сердце немного утихомирилось, он привстал, и куча поехала; с кульбитом, которому позавидовал бы эксцентрик, он шумно скатился по стиральной доске, та-дамм! — пересчитал сосны и шлёпнулся на пол, окружённый клубами мучнистой пыли.
Спешить. Нужно спешить. Потому что…
Чёрная луна. Овалы и обелиски.
— Жив, — прокаркал он.
И тут из открытого рта выплеснулась струя желчи — под давлением. Раз, внутри глухо булькнуло — и ещё, фонтаном, гейзером, водомётом. Открыть шлюзы!
— А-ай, ма-а-а…
Плача от невероятной боли, он катался по снегу, подвывая и стискивая кишки — в них словно вонзали колья; с ужасом чувствуя тяжесть подмокающих брюк. Обгадился, стучало в висках. Ай-ай. «Наплевать, — возразил безмерно усталый, равнодушный голос. — К чёрту. Всё равно…»
Наконец, отпустило. Тогда, выпростав руки, он завалился на бок и куда-то пополз, отталкиваясь от стен. В груди хрипело и клокотало. «Вперёд… ещё, ещё, скорее…» — механически передвигая локтями, он полз, как раненое насмерть животное, с надрывным слепым упрямством, до тех пор, пока хищный зверь или охотник, сжалившись, наконец не добьёт его.
***
Спи, малыш, засыпай.
У младенца Христа есть овечка…
Временами пластинка менялась.
Он снова пропел «Флориана Гайера» — от начала и до конца. Отметил, что мелодики не прибавилось. Затем в ход пошли «Серые колонны». А потом что-то заклинило, перемкнуло, и он вдруг услышал свой озябший, дрожащий голос, выводящий в полярную тьму: «Тихая ночь, святая ночь!»
Кап. «Heilige, — сказала Луна. — Сколько же миль до Heilige land?»
Ему казалось, что это он уже видел. Обугленная земля, мрачная и неузнаваемая, и припавшие к ней мертвецы — бурдюки, раздутые газом. Пропитанный гарью воздух был накалён так, что трупы приподнимались; тревожащие материю силы инерции воскрешали этих вечных солдат.