Чёрное Рождество. И кто-то получит подарки.
Шаг, ещё. Одежда истлевала прямо на теле.
Он смутно сознавал, что в хохочущей, вспыхивающей зеленоватой одурью мгле творится какое-то шевеление. Как будто муравьиная куча ворошилась на колодезном дне. Вся земля была перерыта, развороченные колеи щерились проволокой, угловатые стены выезжали из-за кустов, обдавая клубами зловонного пара. Совсем рядом сыпались мины. Обмякшие мешки свисали с рогатин, кожа начинала дымиться, а песенный демон в голове брюзжал и подначивал: «Через Обераммергау или через Унтераммергау?» Вопрос относился к разряду сакраментальных. К разряду до обидного риторических. Потому что часы на башне били двенадцать, били идите к чёрту, и кругом была смерть, и красотка Лиз с накрашенными кровью губами может ждать своего Ханса до посинения — тот попросту не дойдёт…
Он галлюцинировал.
Лучи солнца зазвенели ключами о лестницу витражей — «блиц-штраль». В подводных гротах у субмарины дремала зима, а здесь — клёны и осень. «Ф-фух!» — засмеялся Мориц, сдувая с носа коварную паутинку. Ну вот, пожалуйста — опять изжёван и грязен как углежог, в мышиных штанах гармошкой и егерской кепке с неуставным эдельвейсом. Помойных войск генерал! Непостижимой едкости слово уже вертелось на языке, но Хаген смолчал — ведь испачканные подошвы не касались земли, и сквозь копоть просвечивало чистое золото.
— Айсцайт, безымянный Юрген. Не спи — замёрзнешь. Или поджаришься.
— Я — Йорген! Юргеном звали моего деда. По матери. Юрген Штумме.
— А отца?
Хаген посмотрел так грустно, что даже Мориц смутился.
— Гм… да, понимаю. Брось. Он был хирургом?
— Патологом, — антрацитовые глаза маленького шута серьёзно моргнули. — Военным врачом. Пока не был направлен в Заксен… Не помню. И-и… н-нет, не помню!
— Экий же врун! — ухмыльнулся Мориц. Поколупал пуговицу и добавил глубокомысленно: — Всегда думал, что «династия» — подходящее название для стыдной болезни. Вроде люэса. Хочешь анекдот? Еврейские мальчики норовят влезть в постельку к мамочке. А арийские — к отцу. Спроси у своего капитана.
— Какое-то извращение.
— Почему же, — отозвался Мориц после недолгого раздумья. — Просто любовь.
«Любовь», — сказал щуплый, с жалким крысиным личиком подросток, облаченный зачем-то во взрослый наряд ландштурмиста. Хох. Под ногами шуршали листья, а сами ноги были из алюминия. «Нет, Хаген, войны не будет», — заверила Марта. Она ошиблась, он принёс им войну. Благодаря ему реликтовые чудовища с грохотом мчались по железным дорогам, кузнец-великан обрушил молот на Ремагенский мост, фантастическая авиация крушила страну, создавая развилку, излом, ветвление…
Всё вдребезги, ничего не жалко!
— Я виноват, — сказал он. И ещё раз:
— Я виноват…
— Я виноват…
***
Он брёл по земле Нигде, во времени Никогда, где луна сделана из сыра, а звёзды — из жёлтого марципана.
Но неожиданно для себя оказался на окраине Зонненранд.
С каким-то давящим безразличием Хаген смотрел, как языки пламени вырываются из окон ближайших домов. Искры сыпались веером, но жара не ощущалось: его тушил град, превратившийся в мерзкую, скобяную сечку. «Срань-дрянь» — сказал бы Мориц, марсианский боевой муравей. Собственно, так он и выразился, и впервые в жизни Хаген был с ним абсолютно согласен.
Ускориться… да, надо бы…
Автоматическим движением он поднял воротник, сгорбился и заковылял вдоль забора, отчаянно нуждающегося в покраске. Впрочем заметные на ржавчине белесые пятна могли быть плесенью или остатками кислоты. Из гнутых, перекосившихся труб торчала ржавая изоляция. Заводские улицы пустовали — варварский, убитый ландшафт, но во дворе стоял броневик, люк его был открыт и оттуда шаяли клубы белого дыма, как будто шофер внутри решил закурить.
— Они проиграли и эту войну.
Тень рядом с ним саркастически ухмыльнулась.
— «Они». Какая ты всё же мразина, дружок! Университетская косточка. Проиграли-то благодаря тебе.
— Нет, — возразил Хаген, не поворачиваясь. — Благодаря Пасифику и фрау Инерции. И если ты ещё раз назовёшь меня «дружок», то получишь в репу. Даже с учетом того, что я виноват.
Благодаря Пасифику… но так ли это? Так?
Да?.. Или нет?
Он не знал. Мысли смешивались с дымом костра, развеивались на ветру, а общее состояние было таким, будто он обожрался барбитуратов.
Вот город. Разбомбленный, но всё-таки город. Вещи стремительно теряли реальность, и было бы отнюдь не лишним прикрепить указатели. Слева «сущее», справа «стена несущая»… как-то так. С некоторой тоской он припомнил щеголеватого Ранге — в торчащих на горизонте линиях ЛЭП тоже имелось что-то щеголеватое. Стройная, с гвардейской выправкой сталь контрастировала с заревом, плотно залившим небо, кружевные опоры стремились к полёту, и с острым, проникающим даже в ноздри чувством бессилия, он вдруг понял, что не увидит солнца. Никогда.
«Мне жаль, — вздохнул Лидер, — какая страшная гекатомба! Бла-бла».
Обман! У меня же не было выбора!
— Что, техник-чистые ладошки? Тяжело таскать каштаны не для себя?
С чёрными баллонами за спиной брезентовый Мориц напоминал архангела всех пожарных.
То есть очень грязного ангела.
— Мы были легендой, — сказал он. Его тёмные глаза плакали и смеялись, а мелкие собачьи зубы выстукивали дробь отступления.
— Мы будем легендой. Они будут плевать нам на могилы. И никто не узнает, что у меня был дед из Дендермонде, что я мечтал быть как Буби, и толстый клоун Краузе задолжал мне пять марок. По-твоему, справедливо?
— Нет, — помедлив, ответил Хаген. — По-моему, нет.
— А по-моему, да. И по-моему, справедливость — такая штука, которую стоит вечно вертеть на твоём большом, неприлично раздутом эмпо с Цугшпитце величиной. А что ты скажешь о своём эмпо, безымянный солдат?
— Я скажу… что оно тяготит. Как твоё барахло. Смотрю, ты от него не избавился.
— Эй, дурила, а ты наточил свои принципы! Но вот, что скажу ещё, друг-не-дружок: твой рюкзак тяжелей моего. Понимаешь?
— Может быть, — согласился Хаген. Ему хотелось завыть. — Я буду помнить о тебе, а ты обо мне. И когда настанет четвёртая ночь Адвента…
— Ох-да-да, — Мориц кивнул и издал короткий невесёлый смешок. — Будь спок. Мы зажжём другу другу свечки и будем целоваться, как Роммель с Джульеттой. Сделаем шаг навстречу. Вот только нас так много, что как бы не подпалить этот треханый шарик. Э?
Хей-я. Хо-хо.
***
По мере того, как он приближался к Побережью, идти становилось легче.
Ноги вынесли на проспект, и он помчался, расшвыривая уголь и штукатурку, поскальзываясь на камнях, жадно выглядывая таблички с номерами домов. «Успел? — подзуживал одышливый голос. — Не может быть. Да? Нет! Или всё-таки…» Ему казалось, что глаза выдвигаются из орбит как объектив фотоаппарата: «Где? — вопрошали линзы. — Как? Всё ли в порядке?»
Шпайхерштрассе… вот… Вот!
Боже мой, неужели успел?
Он остановился поодаль, не в силах переступить черту.
На горизонте глухо урчало. Тишина пахла морскими водорослями, однако здание Центра, такое беззащитное с его медальонами и балкончиками, выглядело не мёртвым, а притаившимся. Какая-то деталь в его облике показалась чужой, избыточной, а может быть, чужим стал он сам? В пропитанной кровью форме, с одичавшим лицом. Умница-техник с фальшивыми документами. «Что я должен сказать? — пробормотал он, не замечая, что говорит вслух. — Марта, что я должен сказать?»
Пасифик. Heilige s land. Я принёс вам…
На одно мгновение луч пробился сквозь застилающую небеса пелену, и оконные стёкла засверкали как радуга. Разнополосный спектр брызнул на черепицу: дверь отворилась.