Он вбежал в мастерскую и хотел обнять подругу. Она отклонилась от него резким и быстрым движением:
– Она купила двух женщин! Женщин?!
Возбужденный славой, он не вдумался в ее слова о женщинах и сказал:
– Тщеславие старухи простительно.
– Для тебя?!.
Он шлепнул ладонью по ее плавному плечу и, смеясь, сказал:
– Для меня вечно блаженство с одной. – И он прочел ей стихи, которые сочинил дорогой:
– Убей их! – сказала она, приблизив к нему то самое наполненное страстью лицо и отуманенные глаза, которых ждал он. – Убей!
– Убить? Зачем?
– Зарежь их! – воскликнула она. – Они тебе куплены на любовь. Но ты их любить не должен.
И со снисходительностью мужчины, который не совсем понимает женщину, и почти наслаждаясь ее ревностью, он проговорил:
– За рабынь заплачены деньги. Надо их, раз ты желаешь того, продать.
Она сказала:
– Но они тебе куплены на любовь, а если куплены на любовь, честь не позволяет уже теперь продавать их! Так в моей стране не происходит. Их нужно уничтожить!.
– Законы Багдада – иные.
И он оглянулся на Багдад, освещенный последними ярко-красными, самого густого цвета розы, лучами солнца. Мать Бэкдыль держала коня, который тяжело дышал, словно понимая смятенное состояние духа своего хозяина. Рабыня из Афганистана взяла у матери повод уздечки.
Он подошел вплотную к Даждье. Губы ее прыгали, обнажая два ряда мокрых и белых зубов. Он поцеловал ее, но поцелуй не был целительным. Она, оторвав от него губы и откинув стан, положила ему руки на плечи и сказала:
– Разве Закон твоей страны не принадлежит мне? А мой – тебе? Ты меня любишь? И ты умертвишь их?
– Я не понимаю, зачем мне умерщвлять их?
– Я – княжна. И неужели ты будешь спорить из-за каких-то рабынь ради любви княжны? Я – княжна страны Русь! А одна из этих – византийка, а другая – просто падаль.
– Это будет избиением беззащитных!
– Жертву моей стране, по ее Закону, ты считаешь избиением?
– У вас искаженное понятие о Законе! И мне понятно, что ваша княгиня Ольга переменила Закон. Уж лучше византийский, чем такое искажение…
– У меня искаженное понятие о Законе? – проговорила она с ужасом. – Моя любовь – искаженное понятие?
Руки ее скользнули, чуть коснувшись его лица, и она, быстро пройдя дворик, скрылась в доме. Послышалось качание колыбельки, заплакал было ребенок, а затем утих. Должно быть, она кормила его.
Он стоял, прислонившись к притолоке, ошеломленно раскрыв широкий рот. И вдруг он почувствовал во рту едкий и соленый вкус. Он провел ладонью по лицу. Это были слезы. Что произошло? Он, такой сговорчивый с ней, и она, такая сговорчивая с ним? Не оттого ли, что она кормит ребенка?.. Но он?..
– Мать, – сказал он тихо. – Что с нею? Что за странная пылкость. Она требует – зарежь двух невольниц!
– Я слышала, – ответила мать, – могут быть и глупые законы, но это самый глупый. Не надо ее поощрять.
– Она поссорилась с этими двумя?
– Бросив на них только один взгляд? – И мать добавила – Мало ли что скажет влюбленная! Такие проворные и сытые рабыни, – и вдруг зарезать? Я их так долго выбирала, – и зарезать? Закон?! Много стоит страна с такими глупыми законами! Она сама выдумала этот злобный Закон! Нет, сын, нельзя поощрять ее к таким разорительным поступкам.
Он вошел в дом.
Хотел было подойти к дверям, за которыми подруга качала, по-видимому, ребенка, но не смог.
Поднявшись на крышу, он сделал вдоль нее несколько шагов, пересек ее раза три, а затем, склонившись через парапет, еще теплый от солнца, которое уже скрылось, крикнул вниз матери:
– Мать! Поди убеди ее, что моя любовь неизменна. У меня не находится приличных такому случаю слов! Я ее люблю! – повторил он громко, во весь свой гремящий голос. – А ей мало!..
Снизу, от дверей, донесся голос Даждьи:
– Любовь должна быть деятельной. Докажи! Убей их. Я хочу поцеловать нож, покрытый их кровью! Вот он, последний из ножей, над которым мы работали вместе. На нем орнамент из роз и три лепестка на лезвии. Видишь? Возьми этот нож и убей!
– Никогда.
– Никогда?
– Иди сюда, Даждья, – позвал он тихо.
Ему ответил стон.
– Мать! Почему она молчит?
На крышу вбежала мать. Привыкшая подниматься по лестнице, она на этот раз запыхалась.
– Я нашла ее лежащей ничком! – крикнула мать. – Я так плотно ее кормила! Я так радовалась этой покупке!
Попировали славно! Кади Ахмет, отягощенный вином, хорошим поведением своего ученика и плохим – Джелладина, садился на мула, чтобы ехать домой и рассказать там подробно о пире. К нему подошел евнух и сказал, что визирь повелел кади немедленно явиться к нему.
– Не находит ли визирь, что несколько поздновато нам видеться? – спросил кади.
Евнух ответил, что визирь не находит этого, и кади повиновался.
Путь от дворца халифа до дворца визиря – короткий. Однако кади, услаждая и свой путь, и путь евнуха, успел поделиться с ним своими воспоминаниями о константинопольских банях и массаже. А какое сладкое миндальное тесто и как оно приятно после бани!.. А женщины, тело которых белей и слаще миндального теста!.. Багдад, конечно, лучше, но когда у вас жена и полнолуние… Кстати, сегодня будет, кажется, полная луна?..
Визирь сказал кади:
– Мы с тобой не успели потолковать о Константинополе. Я был очень занят, прости, а теперь вот освободился вечер, и я призвал тебя. Ты не устал?
Кади, улыбаясь, ответил, что разве он может устать на пиру, но вот не устал ли ты, о визирь?
Визирь сказал, что не устал, к тому же беседа будет коротка. Он приказал подать кофе, а затем спросил:
– Что же ты нашел полезного для нас в Константинополе?
Кади, захлебываясь от восторга, сказал:
– О визирь! Я открыл великую тайну.
– Вот как?
– Я узнал поразительную вещь, и совершенно случайно!
– Тем более поразительно. Горю нетерпением узнать ее.
– И ты узнаешь, о визирь! Слушай. Мне понадобилось починить одежду. Смотрю – шьют с чудовищной быстротой. Почему? А потому, что у нас – кожаные наперстки, а византийцы делают их железными. Железными, о визирь! Железными! Вот что нужно сообщить всем, и мы будем все одеты, обуты, и не будет тогда нищих, босых, оборванных. И ради интересов государства…
– А не лучше ли тебе поискусней судить интересы базара и не думать о государстве? – зловеще спросил визирь.
Кади побледнел и замолчал.
– Мне думается, – сказал визирь, – вы немногому научились, сопровождая эдесскую святыню. – И, помолчав, он спросил: – Кто составил песню «Я приду к Тебе»? Песню о ноже, рукоятка которого украшена орнаментом из семи роз, а лезвие – тремя полураспустившимися лепестками?
– Такие ножи делал оружейник Махмуд.
– А такие песни кто делал? Я знаю о ножах, а я спрашиваю тебя о песнях. Молчишь?
– Но, всемилостивейший, он не пишет таких песен!
– Какие же песни он пишет?
– Я предлагал тебе, всемилостивейший, выслушать его.
– Он сегодня мог их прочесть и не прочел. Почему? Быть может, ему не хотелось тревожить византийцев? Быть может, это византийцы покупали у него кривые ножи и платили чистым золотом, вес за вес?
«О Джелладин! – подумал кади. – Узнаю твой язык».