— Европейцев, говорите? — переспросил мистер Маккечни, покачивая седой головой и глядя на капитана слезящимися близорукими глазами, в которых сохранился легкий блеск шотландской хитрости. — Но ведь вы не станете отрицать, что в одном только нью-йоркском порту за последние два года спущено на воду двадцать пять работорговых судов? И что ваша страна разделяется и враждует из-за вопросов о рабстве? На мой взгляд, на свете мало худших зол, чем вражда между братьями, и, может, вы еще узрите, как Божья кара падает на Тех, кто промышляет торговлей рабами, и кто к ней причастен. Да! И на тех, кто почти не пытается положить ей конец! А что касается бедных, невежественных язычников, то большей частью они сами ловят своих собратьев и продают в рабство, будто скот. Иуды! Я богобоязненный человек и не сомневаюсь, что это они своим бесчестием истощили терпение Всемогущего. И Он наслал болезнь, чтобы стереть их с лица земли, злодеям в наказание, а кротким в милосердное избавление от медленной смерти в трюме работоргового судна. Не достойной человека!
После этой впечатляющей речи богобоязненный шотландец попытался надуть Фуллбрайта. Но хотя из этого ничего не вышло, его старческое карканье почему-то засело у капитана в памяти и донимало с назойливостью кружащих мух. В конце концов он стал склоняться к мысли, что жаркая миазматическая дымка, лежащая над угрюмым морем и затягивающая горизонт — Эманация болезни, о которой говорил старый Тод Маккечни, что она наползает из глубин Африки, останавливает пассаты, приводит в неподвижность океан и несет кару гневного Бога заблудшему человечеству.
Мысль эта была фантастической до нелепости, и капитан стыдился ее. Но тем не менее, держался далеко от берега. И по-прежнему жалел, что взял с собой жену. Амелия не отличалась крепким здоровьем и страдала от безветренной жары почти так же сильно, как от атлантических штормов. Он сглупил, позволив Джошуа Крейну и его избалованной, упрямой, своевольной недотепе-племяннице…
На порог рубки упала чья-то тень, капитан Фуллбрайт поднял глаза и увидел эту самую недотепу — высокую девицу двадцати с лишним лет, одетую в несменяемое черное платье. Она укладывала густые каштановые волосы в длинный строгий пучок, тяжесть его вздергивала ее крепкий подбородок и придавала прямой осанке высокомерие.
Тедиес Фуллбрайт не одобрял появления пассажиров врубке, но мисс Холлис являлась привилегированным лицом. Помимо того, что она путешествовала под покровительством его жены и по матери доводилась родственницей Крейну, внешность ее обеспечивала ей привилегии, по которым тщетно бы вздыхала менее красивая и привлекательная женщина. Правда, Геро не производила впечатления на капитана Фуллбрайта, ему нравились девицы пониже, помягче и поуступчивее.
«Новые женщины», яркой представительницей которых была мисс Холлис, раздражали его, скрывать это Он не пытался. И стоящая в дверях рубки Юнона отнюдь не была ни маленькой, ни нежной, ни уступчивой. Однако, несмотря на свое предубеждение, капитан мог оценить привлекательность. Геро была весьма красивой девушкой.
Даже неуклюжая современная мода не могла скрыть великолепия ее фигуры, а мрачный, траурный цвет платья лишь подчеркивал восхитительный цвет лица, который часто и справедливо сравнивают с лепестками цветов магнолии. Одни лишь ее глаза, большие, серые, широко расставленные, с черными ресницами придали бы привлекательности некрасивой девушке. К сожалению, они обескураживая глядели в упор и подчас вспыхивали презрением, отпугивая многих молодых людей, увлекшихся было ее внешностью а, возможно состоянием.
Капитан Фуллбрайт настороженно глянул на докучливую пассажирку, спросил:
— Что скажете, мисс Холлис? Чем могу служить? — Для начала перестаньте называть меня так, капитан Тедиес. В конце концов, я у вас не обычная пассажирка. Ваша жена меня опекает, но я не обращаюсь к ней «миссис Фуллбрайт». И она не называет меня «мисс Холлис». Если Амелия зовет меня «Геро», то можете так звать ивы.
Капитан улыбнулся, суровые морщинки у его глаз и губ разгладились. Сухо произнес:
— По-моему, «Геро» она называет вас не так уж часто. Большей частью «дорогая» или «милочка».
Мисс Холлис засмеялась и стала еще привлекательнее.
— Да, верно. А знаете, ваша жена — первая, кто назвал меня «милочкой». Папа никогда не употреблял ласкательных имен. Для него я всегда была «Геро». Он говорил, что это прекрасное имя; пожалуй, так оно и есть. Но… я иногда тосковала-по ласкательным именам.
Лицо ее внезапно стало грустным, как и голос. Она вздохнула, но вспомнив, о чем пришла спросить Фул-лбрайта, заговорила оживленнее?