— Нет, — резко ответила мисс Холлис.
Мадам Тиссо приподняла брови, а затем, поняв по мрачному выражению лица и резкому ответу гостьи, что это не дружеский визит, отпустила служанку, а когда дверь закрылась, беззаботно спросила:
— Итак, Геро? Что ты хотела мне сказать? Случилось что-то неприятное?
— Прекрасно знаешь, что! — жестко ответила Геро.
— Вот как? Не уверена в этом. Но ясно вижу, ты очень расстроена. И рассержена. Может, присядем, чтобы разговаривать спокойно, разумно? К тому же так будет удобнее, разве нет?
— Благодарю, предпочитаю стоять, — сказала Геро ледяным тоном.
Мадам Тиссо чуть склонила голову набок и несколько секунд молча разглядывала незванную гостью. В ее проницательных черных глазах мерцали понимание и легкая злая усмешка. Потом, пожав плечами, произнесла:
— Как угодно. Но прости, я нахожу, что разговаривать стоя очень утомительно.
Она грациозно уселась в ближайшее кресло и, умело разгладив изящно-простые складки утреннего платья, сплела на коленях маленькие руки. Откинулась назад и поглядела на девушку. Лицо ее выражало смесь вежливости и любопытства, и почему-то создавалось впечатление, что Геро — провинившаяся школьница, вызванная для объяснений к директрисе. Но мисс Холлис уже доводилось столкнуться с более грозным противником, чем мадам Тиссо, и ее нисколько не пугало, что Тереза намного старше и значительно искушеннее во многих делах. Она с запозданием пожалела, что отказалась сесть, потому что у сидящего в удобном кресле противника есть кое-какие преимущества перед стоящим. Но такой пустяк не мешал ей откровенно высказаться — как и мысль, что она похищена, не мешала говорить начистоту с предполагаемым похитителем, капитаном Фростом. Никто никогда не сможет сказать, что Геро Афина боится высказать свои убеждения.
— Я недавно узнала, — объявила она сдержанным тоном, — что ты не только много лгала мне, но и добилась хитростью моей помощи в деле столь ужасном, что оно будет отягощать мою совесть до конца дней. Надеюсь, не станешь отрицать, что прекрасно знала, какой груз лежит в тех сундуках, которые мы переправили в Бейт-эль-Тани, и для чего их содержимое будет использовано?
— Отрицать? — воскликнула Тереза с неподдельным удивлением. — Чего ради, если я считаю, что дело сделано очень умно. Это и все, что ты хотела сказать мне?
— Все?… — изумилась Геро, потрясенная правдой больше, чем прежней ложью. — По-твоему, это «все»? Как ты могла пойти на такое?
— Ты должна это знать, раз уж разузнала так много!
— Да, знаю! — ответила Геро, теряя самообладание. — Сперва я не хотела верить. Не могла! Но когда мой дядя сказал… Не представляю, как женщина может так бесстыдно лгать… Быть такой… бессердечной, беспринципной и совершенно безнравственной, чтобы…
— Что за чушь! — перебила раздраженная Тереза. — Ваша беда, мадемуазель, в том, что вы не понимаете людей, мыслящих не по-вашему. И, обладаете поразительной доверчивостью — это видно с первого взгляда. Вас мог бы провести даже ребенок. Разве я не сказала в день нашей первой встречи, что солгать вам очень легко? Господи! Разве это не так?
Лицо Грро побледнело от ужаса при воспоминании, что Тереза действительно сказала нечто подобное, а она восприняла те слова как доказательство ее честности! И произнесла сдавленным шепотом:
— Даже не стыдишься признаваться в этом.
— С какой стати? Мне нечего стыдиться. Это тебе должно быть стыдно — за такое легковерие!
— А тебе зато, что ты не знаешь стыда! — воскликнула Геро. — Ты совершенно бесстыжая! Ты лгала всем нам. Все, что ты говорила, было ложью. Ты умышленно помогала подготовить и начать мятеж, который привел к гибели Бог весть скольких людей… сотен!
— И ты тоже, разве не так? — ехидно спросила Тереза. — Притом с меньшими на то основаниями. У меня было хорошее основание, а у вас, мадемуазель, только тяга к вмешательству в дела, не имеющие к вам никакого отношения… Видимо, это ваше любимое занятие.
— Ошибаешься! Для меня это… крестовый поход, и я намерена сделать все, что в моих силах, дабы покончить с работорговлей. А ты добиваешься, чтобы она продолжалась, и тебя не волнует, сколько она принесет горя, страданий, зла. И ты называешь это «хорошим» основанием для своего не могущего быть оправданным поведения!
— Мадемуазель, но ведь я, в отличие от вас, не сентиментальна. Я руководствуюсь не сердцем, как вы, а доводами разума и интересами своей родины. Для меня — это один из вопросов политики. А определяю политику и принимаю решения не я. Это делают в Париже гораздо более умные люди — правительство и правительственные служащие. Но то, что они решают, я поддерживаю. Это, chere Геро, ты должна приветствовать. Разве не гражданин вашей великой страны сказал замечательные слова: «Это моя страна, права она иль нет!»… и им очень аплодировали, не так ли?