Маджид поглядел на него с вялой улыбкой и негромко сказал:
— Это не все правда. В прогрессе есть и кое-что другое — смысл. Что ты делаешь с деньгами? Которые не тратишь?
— Пересчитываю, — ответил Рори. Что же еще? Надеешься взять в долг? Если да, то должен с прискорбием сказать, что денег ты не получишь. По крайней мере, от меня.
— Нет-нет. Я не так наивен. Ты хочешь сколотить состояние, так? А что будешь делать с ним, когда сколотишь? Что движет тобой?
— Обыкновенная жадность. Я по натуре скряга. Или лучше сказать — болтун! Коньяк твой делает меня словоохотливым, поэтому желаю тебе очень доброй ночи. Куа-хери! Я сиди.
Он пожал султану руку, нетвердо спустись по ступенькам, вышел в беспокойную ночь, и промолчал, когда по освещенному месту у боковых ворот дворца, где охрана коротала время за картами, мелькнула тень верного Бэтти.
Ветер усилился, но по-прежнему дул неровными порывами, море негромко плескалось о стену гавани, отражения судовых огней превратились из неподвижных золотистых полос в мерцающие пляшущие огоньки. Воздух стал заметно прохладнее, улицы опустели. Рори прислушивался к звуку собственных шагов, легкой кошачьей поступи Бэтти и размышлял о том, что коньяк заставил его высказать. О постоянной тяге к приключениям и опасностям. О желании преступить закон только потому, что это закон. О стремлении нарушать условности и уходить — всегда уходить…
Ему было шесть лет, когда мать сбежала с учителем танцев, и жизнь его внезапно переменилась. София была красивой, беспутной, эгоистичной, но избаловала б его, если бы ей позволили. Не верилось, что она навсегда оставила его сердитому, властному отцу, которого он всегда боялся. Он был уверен, что мать когда-нибудь вернется и нескоро понял, что ждать не имеет смысла.
Следующие два года были безрадостными. Отец уволил няню с гувернанткой — их выбрала жена, поэтому он считал их ненадежными — и взял на их место пожилого гувернера. Тоттерпетьне мог детей и проявлял это множеством мелочных, подлых способов. Рори питал к мистеру Эли Соллету беспомощную жгучую ненависть и думал, что хуже него людей нет. Потом отец простудился на болоте во время охоты и умер от воспаления легких, оставив сына на попечение единственного брата, Генри Лайонела Фроста, с которым не разговаривал после того, как Генри отпустил несколько критических замечаний о его жене…
Тогда отец Рори был убежден, что неприязнь брата к Софии коренится в разочаровании. Он считался убежденным холостяком, а Генри, отец двух сыновей, видел себя его наследником. Но побег Софии с учителем тайцев показал, что критика была вполне справедливой, и старший Эмори сделал на смертном одре то, что казалось ему должным подтверждением этого — назначил брата единственным опекуном сына. Начались годы зависимости.
Дядя Генри, его язвительная жена Лаура и двое их полных, чрезмерно избалованных сыновей заставили восьмилетнего Рори вспоминать время Эли Соллета как почти безмятежные дни. Двоюродные братья были постарше и немилосердно изводили его, но когда он дал им сдачи, не постеснялись побежать с ревом к матери. Та строго наказала племянника.
«Что я тут делаю? Как я оказался здесь? Почему?» — думал Рори, надолго запертый с куском хлеба и стаканом воды на холодном, темном чердаке; тело его ныло от порки, душа горела от сознания глубокой несправедливости. Эта мысль очень часто приходила ему в последующие годы, и ответа на нее он найти не мог.
Годы тянулись невыносимо медленно, с постоянными порками, гневными Нравоучениями и бесконечными днями взаперти у себя в комнате или на чердаке с заданием вызубрить наизусть урок — главу из какой-нибудь назидательной книжки или несколько страниц из сборника проповедей. Дядя Генри и тетя Лаура искренне считали, что сын Софий унаследовал ее безнравственность, и долг их — искоренять ее или хотя бы умерять всеми возможными средствами. Однажды они заперли его с Новым заветом, но больше этого не повторяли, потому что он вернул книгу, раскрытой на двадцатой главе евангелия от снятого Луки, и часть четырнадцатого стиха была жирно подчеркнула нестираемым карандашом: «Это наследник: пойдем, убьем его, и наследство будет наше». Рори взрослел.
Единственным утешением в те черные годы стало открытие, что не все книги содержат нудные проповеди или сухие трактаты, посвященные исправлению трешников, и он читал запоем; таскал из библиотеки книги и прятал под матрац или на шкаф, а потом жадно поглощал их. Он уходил в них из невыносимого мира, прожил с ними сотню жизней: Ланселота и Карла Великого, герцога Мальборо и Руперта Рейнского, Уолтера Ради, Дрейка, Джона Ганта и Генриха Мореплавателя. Он сражался вместе с римскими легионерами, переходил Альпы с Ганнибалом, уплывал в неизвестность с Колумбом, преследовал испанские галионы с Дрейком и шел в атаку вместе с гвардейцами при Ватерлоо. Ему едва исполнилось двенадцать, когда однажды он наугад раскрыл книгу и прочел четыре строчки, несомненно, написанные именно для него: