Он перечитывал их вновь и вновь, поражаясь, что стихи могут обладать таким пронзительным смыслом. Но хотя путешествия легко было совершать мысленно, в реальности они были трудны. Он уходил из дома пять раз, его ловили и с позором возвращали обратно. А потом наконец отправили в школу. Он провел три года в этом заведении, известном трудными мальчишками и ломкой духа упорных. По сравнению с ним дом дяди стал казаться раем.
Школа отличалась строгостью и жестокостью. Она больше походила на исправительное, чем на учебное заведение. Наставниками были сухие, злобные люди. Директор, читающий проповеди в школьной часовне, будто доверенное лицо Всемогущего, недоплачивал своим помощникам, экономил деньги на питании и удобствах и полагал, как дядя Генри, что несгибаемая строгость, жестокие телесные наказания и скудный рацион — единственный способ обращаться с трудными мальчишками. Но четыре года под дядиным кровом приучили Рори ко всему этому, и учился он с такой жадностью, которая возмутила бы его товарищей, если б он не научился работать кулаками с таким мастерством, что его оставили в покое, неукротимости, обуздать которую не могли никакие наказания.
Ему было пятнадцать лет, когда он решил, что с него хватит школы и дяди Генри, вылез ночью из окна спальни, спустился по водосточной трубе, перелез через два забора и ушел свободным человеком. На сей раз его не поймали…
Северо-восточный пассат, поднимающий зловонную пыль Занзибара и шелестящий в пальмах, очень отличался от того северо-восточного ветра, что хлестал ледяным дождем в лицо мальчика, плетущегося в ночной темноте к ближайшему порту. Но вспомнив ту далекую ночь и прожитые будто в тюрьме годы, Рори вновь ощутил яростную решимость, которая тогда им овладела. Решимость уйти и жить своей жизнью так, как хочется ему, не позволяя другим указывать, что он должен делать, и наказывать за неповиновение.
Он жил с тех пор по девизу своей семьи: брал, что хотел и когда хотел. И никогда не давал чувству раскаяния, сомнению становиться на пути его желаний, не позволял никому заявлять на себя права. Любовь, дружба, привязанность, если позволишь им овладеть собой, опасны, и он старался, чтобы этого не случилось. Очаровательная, эгоистичная мать преподала ему незабываемый урок — боль, причиненная теми, кого любишь и кому веришь, острее, невыносимее жестокостей тех, кого ненавидишь и к кому относишься безразлично. Он не хотел позволять своим чувствам превращаться в оружие, которое можно обратить против него, или в узы, способные удержать вопреки его воле. Временами он негодовал на Бэтти, Ралуба, Зору и маленькую Амру, потому что они так или иначе притязали на него, а он не признавал никаких притязаний, особенно основанных на его привязанностях. На верного Бэтти, надежного Ралуба, любящую Зору и Амру — свою родную дочь…
Появление ребенка было ошибкой, его ошибкой и притом серьезной. Он никогда не задумывался о последствиях своих случайных любовных связей и никоим образом не думал о ребенке, когда испуганная, голодная девочка, купленная от нечего делать у негра-работорговца, превратилась в красивую, желанную женщину. Взял он ее потому, что так захотел.
У Рори были другие любовницы, возможно, и дети. Но Зора отличалась от других тем, что принадлежала ему. Была такой же частью его окружения, как Бэтти и Ра-луб, слуги, судовая команда и белый попугай Мураши. У нее не было никакого другого дома. Он пытался отыскать ее родных, но задача эта оказалась непосильной. Потом девочка выросла и, сама толком не сознавая этого, отняла управление Домом с дельфинами у ленивой, толстой негритянки, а через год после того, как стала его любовницей, родила Амру.
Он помнил то потрясение, которое испытал, когда она, сияя от гордости, сказала, что ждет ребенка. Тот внезапный приступ отвращения.
— Будет мальчик, — сказала Зора. — Непременно, потому что я молилась о сыне, делала пожертвования, и мои молитвы должны быть услышаны.