— Что он ненавидит меня, я знаю. Поначалу это входило в условия сделок: официально он ненавидит меня и делает вид, будто жаждет моего изгнания. Так он чувствовал себя увереннее. Если бы отчим узнал о его делах, то отправил бы домой в третьем классе и не стал бы с ним больше разговаривать. Но со временем притворная ненависть перешла в настоящую, потому что он стыдился того, что делает, побаивался, что я проговорюсь. Да, он меня ненавидит, и это вполне естественно. Я «тот, кто знает». А пока он платит, мне плевать, что он говорит или думает. И он платил! Но тут другое дело. Он счел, что раз Зора арабка-рабыня и «содержанка», то можно схватить ее на улице, пользоваться ею несколько дней для своих грязных удовольствий, а потом выгнать с горсткой монет в виде платы. Ну, теперь он узнает, каково это, когда его девушку схватили на улице, обошлись с ней, как с уличной шлюхой, а потом вернули обратно с толстым кошельком в виде платы за перенесенное. Это несправедливо, не так ли? Несправедливо к тебе. Но я и не должен быть к тебе справсдзи-вым. Как твой достопочтенный возлюбленный к моей… к матери Амры.
— Вы совершаете ошибку, — тяжело дыша, прошептала Геро. — Клей не… Вы пьяны!.. Вы лжете!..
Потом ей хотелось завопить, но она понимала, что на крик никто не придет, что это будет потерей времени — и дыхания, нужного для другого: для попытки урезонить его и потом для столь же безрезультатной попытки оказать ему сопротивление.
30
Ясное утреннее небо безмятежно голубело за окнами, как летом в Новой Англии, по карнизу важно расхаживал трубастый голубь, ворковал и чистил клювом перья.
Трубчатые голуби жили и в Холлис-Хилле, непонятно почему подумала Геро. Целых восемнадцать. Давным-давно это было — невообразимо давно! Как и вчерашний день, отделенный от нынешнего неодолимой пропастью, столь же широкой и бездонной, как та, что пролегала между ним и летними утрами детства, другими белыми голубями…
Она не плакала ночью, не плакала и теперь. Лежала неподвижно, прислушиваясь к нежному воркованью, глядя на голубое небо, вспоминая отцовский дом, полный покой, нерушимость всего, что оставила — и потеряла…
— Если считаешь, что должна помогать своим собратьям, — говорил ей Джошуа Крейн, — то незачем ехать в Африку. Немало можно сделать и у себя на заднем дворе. Если б люди стали избавляться от бревна в своем глазу прежде, чем удалять соринку из соседского, всем жилось бы гораздо лучше. Когда в своей стране уже ничего нельзя улучшить, тогда есть смысл улучшать что-то в чужих. На свете очень много самоуверенного вмешательства в чужие дела: каждая нация считает себя лучше соседней и берется наводить у нее порядок, не обращая внимания на собственные мусорные кучи.
— Но ведь, — заспорила Геро, — нужно же помогать соседу? Заниматься улучшением только своего заднего двора эгоистично.
— Может быть. Зато разумно.
Видимо, Джошуа был прав; на Занзибаре она не сделала ничего полезного, но помогла совершить много дурного. Вовсе не по злой воле; дело в том, что люди здесь другие, она не понимает образа их чувств и мыслей, поэтому не могла догадаться, как они поведут себя. Однако она упрямо стремилась сюда и окольными дорогами пришла к… этому!
Даже теперь она не верила до конца, что это случилось с ней. Такое может происходить с другими: с рабынями и наложницами. С женщинами в сералях и в книгах. Но только не с ней, в просвещенном и прогрессивном девятнадцатом веке. Только не с Геро Холлис, лишь недавно питавшей жалость к раболепным обитательницам гаремов и не представлявшей, каково принимать объятья мужчин, внушающих не любовь, а лишь страх и отвращение. Что ж, теперь она знает; это знание далось ей синяками, болью и такой обессиленностью от потрясения, что даже видя открытые окна, предоставляющие возможность бежать, избегнуть позора встречи с этим человеком после того, что он сделал с ней, она не могла подняться. Ей хотелось лишь лежать — и не думать…
Голубь улетел, шумно хлопая крыльями, в незанавешенное окно потянул теплый ветерок, неся запах гвоздики, цветущих апельсиновых деревьев и шум прибоя. И внезапно сияющее утро стало напоминать не о доме, о знакомых вещах, а только о тропиках: о незнакомых, диких, экзотичных местах, где люди несдержанны и необузданна, берут, что захотят, делают, что вздумается, и недорого ценят и честь и жизнь.
Геро медленно села. Любое движение давалось ей с усилием. Но совершать эти усилия надо, нельзя же вечно лежать здесь, глядя сквозь противомоскитную сетку на небо за окнами и предаваться никчемным мыслям. Возможно, теперь ей будет позволено уйти, поскольку Рори Фрост хотелне денег, а мести, добился своего, и больше нет причин задерживать ее здесь.