В хижину Рори не входил, не пытался извлечь богатство, зарытое негром, хотя достояние тридцати восьми людей из Персидского залива составляло, видимо, значительную сумму — даже за вычетом возможной стоимости жемчужин. Но в данное время эти соображения ничего не значили, они просто мельком пронеслись у него в голове, когда он выплеснул остатки керосина на порог и чиркнул спичкой.
Солома занялась легко, и он стал подбрасывать в огонь опавшие высохшие листья пальмы и гнилую скорлупу кокосовых орехов. Хижина сперва просто дымилась, но вскоре вспыхнула и жарко загорелась с шипением и треском, удушливые клубы дыма поднимались к ветвям над головой.
Пламя ярко пылало в сгущавшихся сумерках. Если не погаснет до темноты, его станет видно за много миль, но Рори не беспокоился по этому поводу, полагая, что вряд ли оно привлечет кого-то с целью погасить его или устроить расспросы.
Тошнотворный запах потрескивающего костра пронизывал сумерки, застревал в горле у Рори, хоть и стоящего с наветренной стороны, прикрыв лицо платком. Он кашлял, давился, однако не уходил, пока не увидел, что воспламенилась не только хижина, но и кусты вокруг нее, и что не осталось ничего, способного сохранить или передать заразу.
Вышел из чащи на свежий воздух Рори уже в темноте, снова отправился к морю, искупался, выстирал одежду и пошел домой с мокрым узлом подмышкой. Пламя еще жарко пылало, искры и дым поднимались выше пальм. Но оно уже шло на убыль и вряд ли могло распространиться, трава, подрост казуарины, пандануса и дикого кофе были зелеными, влажными от дождей и за радиусом самого сильного жара вянули, но не загорались.
Ночь была ясной, тихой, удушливо-жаркой. Рори вынес на крышу раскладушку и улегся там в белом свете луны. Просыпаясь, он всякий раз видел оранжевое зарево среди деревьев на краю утеса и клубы дыма на фоне звезд, ощущал тяжелый запах тлеющей зелени и обугленной плоти. Но барабанов не слышал, и как-то раз, засыпая снова после бессонного часа, подумал, что если накануне действительно били Барабаны Занзибара, то он предотвратил бедствие, которое они предвещали. Но если болезнь достигла африканского побережья, то появятся еще каяки и дау, пролив между островом и материком неширок, его легко переплыть при попутном ветре. Бэтти был прав, когда «Фурия» вернется, надо будет покинуть эти воды, уплыть подальше от болезни, опустошающей Африку.
К утру снова задул сильный ветер. На три дня зарядил дождь. Теплый ливень хлестал шумными водопадами из желобов На краю крыши, струился с пальмовых листьев, превращая землюпод ними в жидкую грязь. Целые стаи летающих и ползающих насекомых проникали во все помещения, и плеск дождя делал Тишину в пустом доме еще более ощутимой.
Выходить было нельзя. Рори без устали бродил по комнатам, строил планы и отвергал их, задумывался, что с Бэтти, почему нет никаких сообщений от Маджида, безопасно ли будет вернуться в Кивулими он все же предпочтительней этого глухого, забытого Богом места.
Но понимал, что-за Домом Тени наверняка наблюдают, к, — и раз никаких известий нет, значит, «Нарцисс» еще в 7 порту. Да и «Фурия», в конце концов, должна зайти за ним сюда, нужно оставаться. Сам виноват. Сам навлек это на себя похищением Геро Холлис.
Размышляя об этом в долгие, праздные часы, он не мог понять, как пошел на такое. Дело тут было не в одной только ярости. Он приходил в ярость и прежде почти так же сильно, как при известии о смерти Зоры; но не терял головы, не вел себя с животной, близорукой глупостью, проявленной в истории с невестой Клейтона Майо. Да и близорукость тут ни при чем, в глубине души он прекрасно сознавал возможные последствия такого поступка и не желал сжигать за собой Все корабли, быть изгнанным с Занзибара. Но все же совершил этот поступок. Обдуманно, в холодном гневе, который невозможно объяснить только смертью Зоры.
Первой его реакцией на весть о трагедии была дикая ненависть ко всем европейцам, презирающим Восток за нецивилизованцость, считающим, что цвет кожи дает им право вести себя здесь, как вздумается, сам по себе ставит их в высший и правящий класс. Ему казалась прекрасной мысль напустить на них пиратов, чтобы те сбили кое у кого спесь, и он дал себе слово, что когда узнает имя конкретного виновника, то задаст ему трепку, которой тот не забудет до конца жизни. Лишь узнав, что это Клейтон Майо, он потерял голову, чувство меры и задумал несправедливую месть, которая теперь грозила ему петлей, превратила его в беженца, прячущегося в пустом, гулком доме на утесе, высматривающего паруса судов и ждущего вестей.