— Есть, сэр.
Сверкнула вспышка, раздался грохот, и ядро, пролетев над шхуной, подняло столб брызг.
— Они облегчают судно, сэр.
С несущейся впереди шхуны сбрасывали за борт все, что возможно. Брусья, бочки, доски мелькали в лунном свете и исчезали в кильватерной струе. Ветер крепчал. Видно было, как крохотные фигурки, двигаясь по реям, устанавливают паруса наивыгоднейшим образом.
Шхуна даже при легком ветре двигалась быстрее, чем ожидал лейтенант Ларримор; было ясно, что управляют ею очень умело. Он стал сознавать, что хотя на его стороне пар, судно может уйти, если ветер будет усиливаться и дальше. А продолжать преследование Ларримор долго не мог — Адмиралтейство скупилось на топливо, и угля на борту было недостаточно.
— Давайте же! Давайте, черт возьми! — пробормотал лейтенант, очевидно призывая колеса вращаться быстрее. — Нельзя упустить этого мерзавца. Будь он проклят, этот ветер! Если б только…
Ой резко повернулся и отрывисто бросил рулевому:
— Пусть в машинном отделении увеличат скорость на узел. Если возможно, на два.
Однако полчаса спустя шхуна не только шла впереди «Нарцисса», но, казалось, даже увеличила разрыв. И хотя со шлюпа произвели несколько выстрелов, поперечная зыбь вкупе с неверным светом не способствовали меткости стрельбы, и работорговое судно не замедлило хода.
Лейтенант в отчаянии приказал кочегарам повысить давление в котлах до опасной точки, но тут удачный выстрел повредил рулевое управление шхуны и она сбилась с курса. Минут через пять очередной выстрел пробил грот, натянутый брезент лопнул и вяло повис. Пострадавшее судно спустило флаг и легло в дрейф — хотя убрало лишь фок-топсель, оставив остальные паруса на месте.
При виде этого лейтенант угрюмо заметил:
— Рори Фрост, небось, думает, что я родился только вчера. Если он надеется, что этой хитростью заставит меня спустить шлюпку, а потом поставит парус и, пока мы будем возвращаться, пустится наутек, то глубоко ошибается.
И, взяв рупор, крикнул в него:
— Немедленно убрать паруса и выйти на борт!
Ветер домешал разобрать ответ, но рулевой, глядя в подзорную трубу, неожиданно выпалил с проклятьем:
— Это не «Фурия», сэр. Обводы те же, но чуть больше заострен нос, и нет иллюминаторов.
— Чушь! В этих водах нет другого судна, которое… Дай мне эту штуку.
Он выхватил у рулевого подзорную трубу, навел ее на дрейфующее в лунном свете судно с порванным гротом, потом опустил и сдавленно произнес:
— Сто чертей!
— Может, это в самом деле янки, — опасливо заговорил корабельный врач. — Если да, мы здорово влипли.
— Ничего подобного! Это работорговцы — вон как смердит, — резко ответил лейтенант Ларримор. — Я поднимусь туда.
Он снова взял рупор, прокричал команду, и на сей раз ответ донесся разборчиво:
— Не понимай инглезе!
Врач облегченно вздохнул и предложил:
— Попробуйте по-французски.
Однако обращение на французском языке ни к чему не привело, и лейтенант, теряя терпение, отрывисто приказал канонирам вести огонь по блоку подъема кливера шхуны, пока он не будет сбит.
— Хороший выстрел, — похвалил он, гладя, как блок с грохотом падает вниз. — Спустить шлюпку. Я отправляюсь туда.
— Вы не вправе подниматься! — крикнул со шхуны бородатый человек в фуражке. Костюм его был когда-то белым, но теперь даже в лунном свете на нем были видны застарелые пятна пота и грязи. — Я американо!
Я пожалуюсь вашему консулу! Я устрою вам большую неприятность!
Судя по всему, английским он овладевал с поразительной быстротой.
— Жалуйся хоть архангелу Гавриилу, — ответил лейтенант и взобрался на борт.
Пять лет службы в восточно-африканской эскадре приучили Дэниэла Ларримора к ужасам, но он так и не привык к виду и смраду людского страдания. Сталкиваясь с этим, он всегда чувствовал себя, как в первый раз — а то и хуже. Мистер Уилсон, рулевой, крепкий, седеющий моряк, недавно прибывший из Англии, глянул на переполненную, грязную палубу шхуны — и у него тут же началась неудержимая рвота. Врач, когда его ноздрей достиг невыносимый смрад, отвернулся с болезненной усмешкой и ощутил странную слабость.
Судно было переполнено рабами, их изнуренные голые тела покрывали гноящиеся язвы, запястья и лодыжки, растертые тяжелыми оковами, кровоточили или омертвели от туго затянутых, врезавшихся в черную плоть веревок. Люки были перекрыты Железными поперечинами, снизу в них упирались головы мужчин, женщин, детей. Втиснутые в жаркое, темное, душное пространство, словно тюки, они стояли по щиколотку в собственных нечистотах, совершенно не могли пошевелиться и едва дышали, скованные друг с другом; изможденных, измученных людей цепи связывали с гниющими телами тех, кому посчастливилось умереть.