– Твой приемный отец? – спросила Этта. – Это он пытался тебя обокрасть?
Мама хмуро улыбнулась:
– Отличная догадка.
Ее родители погибли в автокатастрофе на Рождество. Дед, ставший опекуном, умер чуть больше чем через год. А приемная семья… Отчим никогда не поднимал на нее руку, но из немногих историй, которые Этта о нем слышала, он так сурово, так безоговорочно управлял жизнью Роуз, что той оставалось либо остаться и задохнуться, либо убежать в полный опасностей большой мир.
– Что это было? – спросила Этта, понимая, что слишком уж испытывает удачу. – Что за вещь он хотел украсть?
– О, одну старинную семейную реликвию. По правде говоря, я хранила ее всего по одной причине: знала, что, продав эту вещь, могла купить билет из Лондона, вырваться из приемной семьи. Я знала: твой прадед завещал ее мне, чтобы я сама выбрала свое будущее. Я никогда не жалела о том, что продала эту древность, потому что она привела меня сюда. Хочу, чтобы ты запомнила: в конечном итоге значение имеет только наш выбор. Не мечты, не слова, не обещания.
Этта покрутила головой, изучая серьги в зеркале.
– Я купила их у торговки на старом рынке – суке – в Дамаске, когда была примерно твоего возраста. Ее звали Самара, и она уговорила меня их купить, когда я сказала ей, что это моя последняя поездка и я, наконец, возвращаюсь в школу. Долгое время я видела в них конец своего путешествия, но теперь думаю, что они всегда были призваны символизировать начало твоего. – Роуз наклонилась и поцеловала ее в щеку. – Этим вечером ты будешь прекрасна. Я так тобою горжусь.
Эттины глаза обожгло слезами, и она, как никогда, пожалела, что не в силах остановить мгновение. Куда только подевались горечь и разочарование – по венам струилось чистое счастье.
Элис стукнула в дверь, прежде чем воспользоваться собственным ключом и возвестить о своем прибытии веселым «Здорово!».
– А теперь пошевеливайся, – сказала Роуз, смахивая пылинку с плеча дочери. – Мне нужно несколько минут, чтобы переодеться, встретимся на месте.
Этта встала, ее горло все еще сжималось. Ей так хотелось обнять маму, но та отошла, сложив руки за спиной.
– Увидимся на месте?
– Приеду сразу после тебя. Обещаю.
Вал огня катился по нотам, сбивая дыхание в груди Этты, просачивался сквозь кожу, мерцая в костном мозге, когда они с Элис проскользнули в еще пустой зал.
Она не могла не признать: этот скрипач… Этта посмотрела на подобранную с пола программку. Эван Паркер, точно. Она слышала его на нескольких конкурсах. Играл он вполне прилично. Может быть, даже отчасти хорошо.
«Но, – подумала Этта, ощутив прилив удовлетворения, – не так хорошо, как я».
И недостаточно хорошо, чтобы справиться с чаконой Баха из партиты номер два в ре-миноре.
Свет потускнел и прокатился по сцене всполохами меняющихся цветов: техники в будке вносили последние корректировки, чтобы освещение соответствовало настроению музыки; Эван с темными мерцающими волосами, стоя посреди сцены, принялся за чакону, словно пытался высечь из своей скрипки огонь, совершенно не обращая внимания на всех и вся. Этта знала это чувство. Она могла сомневаться во многом, но не в своем таланте и любви к скрипке.
Им не давали выбора: совет директоров музея сам назначил каждому, какое произведение исполнить на благотворительном концерте, но какая-то маленькая, кисловатая часть Этты все еще томилась от зависти. Большинство, включая ее саму, считало чакону одним из сложнейших в исполнении произведений для скрипки – тема повторялась в десятках головокружительно сложных вариаций. Эмоционально мощная, практически идеальная с точки зрения композиции. По крайней мере, когда ее играла она. Играть чакону должна была она!
Ее часть, ларго из сонаты номер три, была заключительной среди скрипок. Сладостное волнение, задумчивая медитация – не самое сложное произведение и не ярчайшее, но, как снова и снова повторяла Элис, «с Бахом схалтурить не получится». Каждое произведение требовало от исполнителя полной отдачи и сосредоточения, напряжения всего мастерства. Она сыграет безупречно, полностью сосредоточившись на дебюте.
Не на маме.
Не на том, что теперь ей некому позвонить или написать после выступления, чтобы передоговориться о времени.
Не на том, что один вечер может определить все ее будущее.
– Ты бы отлично справилась с чаконой, – сказала Элис, когда они пробрались к краю сцены, направляясь в зеленую комнату, – но сегодня за тобой ларго. Помни, это не соревнование.